Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

В предельном натяжении чувств город.

Люди боятся нос сунуть из своих домов-укрывалищ. Мужчин нет. Мужчины по мобилизации — у белых или красных. За уклонение — смерть.

Такое вот разделение народа. Язык один, а друг друга не разумеют.

В таком разе самое первое — молчать. О чем угодно веди речь, токмо не о власти. Кто знает, чьей окажется завтра. И поволокут, припомнят все слова, размажут мозги по булыжнику. Ибо доносительство в России шибко двигает жизнь.

Нет, научились люди обо всем толковать — только не о главном. Естественный отбор…

Пусть главное само и проявит себя завтра.

Словом, замер Иркутск в морозах и метелях. Небо солнышком иногда вспыхнет, наобещает радостей — и за тучи, за обильные снега. Ну сыпет, порошит!..

Подпирают город изнутри красные, с вокзала наставили пушки и штыками огородились белочехи. Из сугробов на окраины выбирается армия Каппеля — Войцеховский ее ведет. Полк за полком перед Иркутском разворачиваются; погибель от них всем цветам, кроме белого. Не люди, а привидения. Всех близких перехоронили, ничего за каждым не осталось, окромя шинели с тряпьем да винтовки с подсумками. Все богатство — ненависть, но такая — тысячи верст по таежной крепи, да под пулями, не остудили…

От станции Зима шажком наступает Пятая армия. Двинет решительней — японцы рванут навстречу. Тут и новая большая война возможна, и кто скажет, с каким поворотом…

А в Забайкалье, вроде под боком, возится атаман Семенов. Всего каких-то пять недель назад его полки пытались погасить мятеж в городе. Трупный следок оставили. Обороной Иркутска руководил товарищ Ширямов. Штаб его размещался в административном корпусе тюрьмы, той самой, где ждет суда адмирал.

Семенов опять не прочь спустить своих на Иркутск, а что ему, псу кровавому. К тому же японцы, слава Богу, подпирают. Ждет атаман общего поворота событий.

Темной полыньей глядит из снегов достославный град Иркутск, не может отгадать своей судьбы. Что, где, кому обломится завтра?

Что надумает Господь?!

Красочный портрет Семенова рисует Джон Уорд:

«…Семенов представляет собой одну из самых поразительных личностей, которые я встречал в России. Человек среднего роста с широкими четырехугольными плечами, огромной головой, объем которой еще больше увеличивается плоским монгольским лицом, откуда на вас глядят два ясных, блестящих глаза, скорее принадлежащих животному, чем человеку…»

И виновато прибавляет:

«Быть может, подо всем этим он прежде всего добрый русский человек — время, впрочем, покажет…»

Набегался, надергался, совсем охрип и потерял голос Три Фэ; сна нет, весь в сухом горении. Сморила усталость, прилег: час — не сон, а провал в бездну. И тут же прочухался, как от удара. Аж всем телом рванулся.

Сидит, дышит хрипло и глаза таращит: непроглядно в комнате и тихо — только его дыхание и прерывает тишину. Пошарил: вот маузер, на месте… Посидел еще в темноте — и чиркнул спичкой, запалил свечу. Допил холодный чай. Походил. Сообразил: безнадежно, не заснет, так уж который раз.

Ноги заледенели, вытащил из-под кровати пимы, с покряхтыванием и тихим, мирным матерком напялил. Русские понимают под пимами валенки, а если быть точным, пимы — это меховые сапоги; такое значение имеет это слово на языке хантов.

Подумал: «Нет Бога, есть Божественный дух. Существование разума и души предполагает веру в Божественный дух как выражение духовного начала в человеке…»

Стал вспоминать трупы убитых в боях, расстрелянных, просто бандитски зарезанных. Дух, дух…

Потоптался, плюхнулся задом на постель. Сколько сидел — откуда знать? Вроде совсем очухался. На ощупь нашел папиросу, спички. Покурил — и вовсе полегчало.

Ночь тягуче ползет, что-то от питона, от удушения в ней…

Здесь этот гробокопатель Войцеховский, должны беляки вцепиться в город, а не сбывается предчувствие. Нейдут… Вотиверь…

Революция допустима лишь в одном случае: надлежит убрать зловонный труп с дороги — не разрушать и буйствовать, а убрать…

Подумал вдруг (с чего бы это?): «Без песни душа немая, иссыхает человеческое». Попробовал тихонечко напеть из литургии. Засмеялся, махнул рукой. А погодя ушел в себя и обмяк, отвалился спиной к постели — и не видать, нет человека, одни уши торчат.

Три Фэ внутренним слухом ловит наплывы колокольного рокота. Напрягает память, припоминает — и все четче, явственней басовитый гул. Люб ему этот колокол. Нарочно ездил в Звенигород слушать большой благовестный колокол Саввино-Сторожевского монастыря.

А ночь — не раздернуть. Кажется, спрессовалась угольной твердью — и не движется. И хоть бы чей голос, звук…

Стрельба?.. Да разве эти звуки для души?.. Язычок свечи лег набок да так и остался. Окна не заклеены — вот и несет! Ровное тихое течение холода от окон…

И задремал…

Несомненный дар ко всяческим изображениям имел Василий Чегодаев — сотрудник губчека из бывших краснодеревщиков, мастер по дереву! Посему товарищ Чудновский и разместил его на конспиративной квартире: пущай выкладает зернами злаков портрет товарища Ленина [73] Подобного рода художества во множестве сберегались в советских музеях как образцы народного искусства (Ленин из пшеничных, маковых и прочих зерен). Имелся и портрет Ленина, вырезанный на рисовом зернышке. Им в музее могли полюбоваться в микроскоп. Это художественное помешательство распространилось, разумеется, и на Сталина — его тоже «клеили» зернами. .

Идею вложили такую: символ плодородия это, ибо от ленинских идей — плодородие и сытость всему бедняцкому роду.

Прежде непотребных баб и девиц со здоровенными телесами и ляжками (ажно не обоймешь) приспосабливали для подобных целей, но то обозначения подлые, от дурной крови в человеке, особливо паразитной жизни, дармоедства. Это каждой Жучке знамо: сытость и праздность, то есть лодырничество, оборачиваются похотью, развратом и всяческими гадостями.

Должен заявить о себе новый символ плодородия и вообще счастливой доли при рабоче-крестьянской власти.

Работу велел не прерывать даже при самых чрезвычайных обстоятельствах, например как нынешние: гуртуются под городом беляки, вот-вот двинут на «ура».

По-ленински оценивал председатель губчека мобилизующую роль искусства. Вчера записал в своей тетради для «толковых мыслей», что способность к искусству отдельных граждан следует обращать на нужды всего общества, а не представлять, скажем, цветными красками задастых дамочек на усладу кобелей из дворян и заводчиков. При всем голоде на дельных сотрудников не срывал Чегодаева на задания, кроме самых ответственных, но и тогда не ставил под пули.

Василий не просто подбирал и клеил зерна — там, на конспиративной квартире, закладывались основы будущего социалистического искусства — искусства для народа. Назидание и в конечном итоге прямая польза должны быть от данного искусства практике строительства советской власти. Не может и не должно быть никаких иных удовольствий… кроме как с вещественным оборотом, то бишь пользой. Все — в выработку труда и высокую сознательность.