Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Он встал, разминая плечи и потягиваясь до хруста в суставах, походил и затих у окна.

Узит глаза, напевает:

Странное состояние охватывает иногда товарища Чудновского: слышится ему мерная поступь батальонов. От горизонта до горизонта — рабочие батальоны. И над всем миром — красные знамена, серп и молот и профили Маркса, Ленина, со слабой прописью лика Троцкого как главной военной фигуры вооруженного пролетариата… Ажно повел головой. Глаза щелочками, без выражения — одни глянцевые полоски. В лице — размягченность и просветленность…

И тут же с ненавистью (черное, жгучее варево чувств, аж прокалило всего) подумал об этом мире, — мире, который они, большевики, пускают на слом. «За вкус не ручаюсь, господа, а горячо будет!»

От окна сквозит стужей и яблочно-чистым запахом снега. В отличном расположении духа Семен Григорьевич. С час назад, можно сказать, дуриком схомутал начальника колчаковской контрразведки Черепанова: обнаглел, гад, по городу раскатывал в автомобиле. Неспроста это — автомобиль, бравада. Нагулял уверенность. В открытую катил, как на службу. Жаль, времени нет, а то бы свести его с адмиралом, занятный вышел бы разговор. Решил: Черепанов пойдет по списку вместе с теми, что под цифрой 21.

Колчак вспоминает: Трубчанинов пуще всего любил крепкий чай с мятными пряниками.

«Пряники, пряники…» — Александр Васильевич покачал головой. Он с необыкновенной ясностью увидел старшего лейтенанта. Этот нелепый белый платок — сплошь из белых выпуклостей: поднабил его патронами Трубчанинов.

Апушкин, что с ним? Имя его ни разу не назвали на допросах.

Смотрит на парашу: опять набрался лед. Вчера Александру Васильевичу дали палку и велели выколачивать дерьмо. Впрочем, долбежка стояла по всем этажам. Охрана, можно сказать, обхохоталась.

Колчак отворачивается и шагает по каменной тропочке. Забываясь, он стонет и водит головой, как слепой.

Анна, Анна…

Предали! Предали!

Кусаются мысли…

Анна жила с мужем Сергеем Николаевичем в Ревеле. С началом войны они перехали в Петроград.

Александр Васильевич очень поздно кончал с флотскими делами, бывали недели — не сходил с корабельного мостика, бывали — засиживался в штабе до полуночи. Но случались и такие (это как счастье) — обстановка позволяла быть свободным относительно рано: чаще всего, когда возвращался из похода.

Вскоре они расстались. Дела требовали его присутствия в Риге и на боевых кораблях. А тогда они бродили по два, по три часа. Первые месяцы близости. Всякий раз, расставаясь, она говорила: «Я тебя поцелую» — и целовала в щеку. И уже все не имело значения, он обнимал и целовал ее, целовал…

И сейчас, присев на лежанку, точнее, полулежа на локтях поперек ее, он добро щурится сумеркам дня. Все-все ее прикосновения проходили через него, едва уловимые, почти воздушные.

— Вот так, Саша, — шептал он и крутил головой от нестерпимой душевной боли.

Она не сразу перешла на «ты» и даже довольно долго звала по имени-отчеству.

Всякий раз ему казалось: стены камеры растворяются и они возвращаются в тот мир, — и он улыбался. Тот мир был прекрасен. Отсюда особенно видно: прекрасен. И все разрушили, все!..

Она пошла за ним, а он ее загубил!

Александр Васильевич встает и, сгорбясь, мотается из угла в угол, пока его не валит усталость.

Я медленно иду, весь в мыслях об этой книге. Может, назвать «Мы, Божиею милостию…»? Ведь все мы, люди, явились на этот свет Божиею милостию. Это сообщит другой поворот книге…

Книга давно готова. За границей никто не берет. Известный парижский издатель прислал в ответ на посланную рукопись всего два слова в телеграмме: «Совершенно невозможно!» У нас в стране — тоже «совершенно невозможно». Никто не печатает. И «гэ-бэшники» ведут облаву за рукописями.

Время идет. Книга написана для людей. События опережают то, чего ради была написана книга, чего ради я жил много лет не по-людски. Терпел, боялся расплаты…

Я выполнил долг, а рукопись никому не нужна. Время уходит, я дописываю новые главы, а рукопись по-прежнему у меня в столе. Дописываю — для кого?..

Книга готова с февраля 1990 г.

Громкие женские голоса отрывают от этих мыслей.

— Ужас как устаю, — говорит одна из женщин.

Их двое, они идут шагах в пяти-шести. Я вижу жирные покатые спины, отдавленные лифчиками полосы сала под платьями. Им жарко, мокро блестят надуто-белые шеи. У обеих громоздкие сумки — лопаются от кульков, пакетов. По нашим временам такие не отоваришь праведным трудом.

— Ой, прямо замучились с этим народным контролем! И проверяют, проверяют! Эти проверки!

— А чего маешься? Переходи к нам, я тебя устрою. Знаешь, сколько у нас из нашего медвуза?.. Народный контроль!.. У нас свой контроль! У нас ненужные больные засыпают носом в подушку — и больше не просыпаются.

Обе смеются.

— Я уж думала. Надо к вам. Здесь до пенсии не дотянешь с этим народным контролем.

— А ты все там же?

— Да.

— Ну, приходи завтра, я обговорю, к четырем… ладно?..

И обе, словно по команде, сворачивают к одной двери. Я поднимаю глаза. На вывеске одно длинное слово: «Москомиссионторг».

Я представил этих женщин в белых халатах. Представил и тех, кто не просыпается… ненужные больные…

Я пришел домой и записал этот разговор. Это было вчера, в пятницу, 20 июля 1990 г.

Ни один каппелевец за весь этот полугодовой поход (!) в плен не сдался. Даже Ширямов уже после Гражданской войны писал об этом с грозным удивлением.

Раненые замерзали, но не просили пощады. Белые и красные убивали друг друга на высшем градусе ненависти, которая только возможна среди людей, а по ней, какая разница, ранен ты или нет.

И над обеими сторонами, как возмездие, реяло имя генерала Каппеля. Пламя вложил он в души людей — все сибирские снега неспособны завалить и погасить. А уж красные и подавно…

Ненависть к Ленину и большевикам исключала для каппелевцев даже мысль о каком-либо смирении. На прорыв!

Белый, синий, красный!..

Да какой он русский, этот Ульянов, коли желал поражения Родине в войне 1904–1905 гг. против японцев?! Да тут у половины раны еще с той войны.

Немцы поперли на Россию, а он снова за свое: пусть война окончится поражением царизма — стало быть, немец утвердится на нашей земле? Да при чем тут царизм? Мы ведь русские, нас топчут! Да по воле этих господ ленинцев Россия вообще должна была проигрывать все войны — братоубийственные они. И быть бы ей размером с пуп, пешим за неделю обойдешь. И не жить, а существовать, быть просительницей в мире… А нынче устраивает он свой трудовой порядок в России. Ишь наладился все за Россию решать, в Бога себя произвел!