Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Да христопродавцы — Ленин и все его комиссары!..

Вот-вот обложит Иркутск банда белых. Тянут обозы патронные ящики, пулеметы — на тыщи их там! Рвут снег, затаптывают; утирают свои старорежимные хари — да краснее спелого арбуза эти хари! Не стерегутся, кроют е…ом христопродавцев, а пуще всего Ленина и Троцкого с их жидовским правительством.

Знатно трудятся господа. Да не зимник после них — настоящий петербуржский тракт: «Гайда-тройка, снег пушистый!..» А что, тройками разминуешься — и не заметишь…

— Господа, песню!

— У кого самогон, господа? За глоток — два сухаря житного!

— Помер штабс-капитан, надорвался, царство ему небесное! Варежки — мои, господа, очередь моя… Вши? Да уж лучше еще тысчонку вшей, чем без рук…

— Ничего, господа. Бог даст, отмоемся… и умоем! Юнкер, с дороги штабс-капитана! Проверь-проверь: по-настоящему преставился или без сознания? Глянь, глянь, юнкер!

— Господи, спаси и помилуй!

— Со святыми упокой, Христе, души рабов твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

— К бою, господа! Батальон, к бою!..

Но жизнь бесконечная…

Каппелевцы никого не щадили — ни себя, ни тех, кто смел заслонять дорогу.

Погромыхивают на санях трупы — ну чисто бревешки: развозят мужички своих по родимым селам и стойбищам, поскольку мертвяками да вороньем за каппелевцами каждая таежная верста. Упорны сибиряки, еще упорнее каппелевцы. Во что веруют и верят, на что надеются господа? Или просто по-звериному спасают животы?.. А душа, господа? Как с ней, господа?..

Не тужи, эти отмолятся. Их-то, православных, Бог ведет.

Мать его, этот февраль с голубыми морозами! А снега! Господи, сколько же этой замороженной сухой воды!..

«…Странное дело, — раздумывает Семен Григорьевич, — сколько женского пола имел — и бабы, и девки, одна краше другой, а, поди, вот нейдет из памяти…»

В памяти прочно, пожалуй навечно, обжилась Лизка Гусарова; всех забываешь, даже самых приятных и нежных, а ее время не берет; наоборот, томительней и азартней мысли. А ведь самая первая. Можно сказать, своими руками вылепила из него мужчину.

Прикинул: по нынешним годам уже пожилая. А вот раскрути годы обратно — опять с ней бы сошелся, краше любой для него. Легко с ней, слов не ищешь, не напрягаешься… чтоб фасон держать…

Женщин товарищ Чудновский не шибко уважал — это в том смысле, что не был страдальцем по бабьим прелестям и удовольствиям. Брал их по мере охотки, но и свободно мог обходиться. Спору нет, нужда в женщине имеется — по причине физического устройства и необходимости в разного рода хозяйственном обслуживании. Поэтому до революций он именовал женщин «сучней», и самых приятных, и дурных, — и все это без злобы, просто порода такая.

Вскоре после Октября семнадцатого приплутало к нему сочиненьице Августа Бебеля «Женщина и социализм» — ну открыло глаза на женский вопрос, водится, оказывается, такой. Выходит, они товарищи по борьбе и строительству новой жизни! Вот тебе и кобелиные забавы!..

Сложно, конечно, так, с ходу, взгляд переменить, но очень старается Семен Григорьевич, ломает себя, хотя не удается до сих пор вот так, с ног до головы, видеть в женщине товарища. Ниже головы все смотрится по-своему. Такая вредность — не выбьешь из себя!

Первое, что схватываешь сразу, учиться не надо, — это сучье в женщине — филейная часть, бюст и все сопутствующее, — а уж после, как бы опомнясь, берешься искать деловые, идейные и прочие качества. Сознает Семен Григорьевич эту слабость и кается в душе, но как магнитом воротит его сперва в эти самые ответственные места — хоть тыщи раз тверди самые партийные заповеди! И разумеет это Семен Григорьевич как наследие проклятого старого мира. Виной пороку — лишь капитализм. Ну привил мужскому роду такой однобокий, кобелиный взгляд на товарищей по классу…

Отдыхает на данных мыслях товарищ Чудновский. Облавы, кровь, адмирал, белые… а тут ласки и поцалуи. Выработалась привычка — как усталь прижмет (ну ни читать, ни допрашивать нет сил), так минут на пять сидя и задремлет. И нет мыслей здоровше, чем о бабах. И звать не надо — сами и поплыли. Так с ними в сон и западаешь. Прочухаешься — и башка свежая, опять гони дела…

А Лизка хоть и в летах находилась, да при такой работе, а без синих вен и сутулости. И хошь ворочала двухпудовые, а то и тяжельше выварки с бельем (у иного дяди сразу грыжа выпрет), а была не мужиковата, хотя этой самой ширины в филейной части и вообще веса, особливо в грудях, очень доставало.

Семен Григорьевич уж на что матерый мужик, а весь проникся игрой тех отвалившихся книзу грудей (шибко тянет вес): налитые, чисто чувалы с мукой, а придавишь — норовят ускользнуть, поскольку большой упругости и самостоятельности. Не дай Бог поиграть соском губами — сатанела прачка. Тут держись, кабы не скинула. Уж очень здорова!

А голой представил… всю!.. Аж зубами скрипнул!

За годы революции, при всей своей свинцово-подпольной занятости и ненадежности существования, изменил взгляд на прекрасное Семен Григорьевич. Проведал, что Ленин пуще всего из сочинителей ценит Чернышевского, — и проштудировал Николая Гавриловича (слово «штудировать» очень нравится Чудновскому). С той поры напрочь усвоил: красиво то, что полезно, а остальное — блажь, игра с жиру и больных нервов. Все это искусство порушенного строя (книги, картины, дома особой выделки, нынче и синематограф) — одна дурь и вычурность. Все это не только занимает место и требует рук, но и засоряет сознание. Никакой пользы от подобного искусства для революции нет — ну не приложишь к практическим нуждам строительства новой жизни. Ничто не должно появляться на свете без предметной пользы, все должно быть нацелено на борьбу с капиталом и высокую выработку труда. Конспект данных мыслей поглотил едва ли не половину четвертой тетради «толковых мыслей».

В общем, по Ленину и Чернышевскому строил отношения с искусством, а стало быть, и с прекрасным товарищ Чудновский.

Моя родная, милая Лариса, я обязан тебе тем, что остался в этой жизни, не окаменел. Без тебя не было бы лучших страниц этой книги: она могла остаться только грудой черновиков. Почужев к жизни, я ничего не хотел… Ты вдохнула в меня жизнь — и, что выше всякой жизни, любовь.

А помнишь, как все начиналось?

«Дорогая Лариса, пишу тебе вечером 13 ноября. Все дни думаю о тебе — Тебе. Сколько же боли, одиночества я вынес в свои годы! Сколько пошлости, насилия чужих мнений, мерзостей повстречал… Сколько сам сделал ложных шагов в надежде обрести счастье и покой.

Может быть, я и обидел кого-нибудь, но только потому, что не сразу разглядел в человеке или звериное, или эгоистическое, или органически несовместимое со мной.