Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Но что можно в РСФСР, еще нельзя в Сибири: момент не тот.

Три Фэ оставил мысль о бегстве. Постылы, гадки все дни. Можно и пулю приспособить себе, и тянется порой рука за браунингом, да что-то удерживает. Не совсем разобрался в себе Флор Федорович.

Смотрит на алмазный небосвод (слеза мерзнет в бороде) и думает: «Какое прекрасное творение Божие — небосвод!.. И какое бесчеловечное в своей бесконечности…»

Как останется один — опустится на колени и плачет. Без слез плачет.

Когда в первые годы после революции в партии развернулся спор о том, что у нас в России — диктатура партии (масс) или диктатура вождей, Ленин не без насмешки внес ясность:

— Все разговоры «сверху» или«снизу», диктатура вождей илидиктатура массы и т. п., не могут не казаться смешным ребяческим вздором, чем-то вроде спора о том, полезнее ли человеку левая нога или правая рука» [134] Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 41, с. 32. .

Ленин глубоко прав: к чему эта словесная чепуха? Главное — это единовластие, оно есть, оно уже правит Россией. В наличии, так сказать, диктатура — разве этого мало? Ну, подменили диктатуру партии, то есть масс, диктатурой вождей, но это все равно диктатура — это убийства, принуждения, страх.

Дня за три до гибели Татьяны Петровны окажет он услугу близкой ей по Питеру подруге — Анне Васильевне Тимиревой.

Посадит Федорович ее на поезд с подложными документами и справкой, которые откроют ей дорогу за Урал и Волгу. И уже никогда больше не увидит златоголовая Анна Васильевна (не цветом волос, а породой, высоким строем души) ни иркутских распорядителей судеб — Ширямова и Чудновского, — ни этого проклятого города — ледяной могилы ее чувств.

И уже не будут узнавать ее старинные знакомые, хотя будут сходиться лицом к лицу. Те же волосы, пышные, и так же уложены, правда, седые…

И во всю длинную жизнь потом жалела, что красногвардеец-венгр вывел ее из тюрьмы, а не убил. Не был у нее приятным и светлым ни один день. Выжег душу иркутский февраль двадцатого.

Прирожденным организатором и бесстрашным бойцом оказался товарищ Косухин, а лет-то ему стукнет в том, 1920-м, всего двадцать. В старое время и не призывали таких, с двадцати одного брали в солдаты. Вроде еще зеленый…

Весь апрель бежит через Сибирь к Уралу литерный эшелон особой важности № 10950 — два товарных состава. Вагоны — под пломбами, и не один последний с площадкой для сторожа и красного фонаря, а все непременно с площадками, и на каждой часовые — по двое.

Еще к станции не успеет подойти, а уже стучит телеграф: пропустить без задержки, все требования начальника «литера» товарища Косухина выполнять незамедлительно. И подписи — аж все приседают: выше начальства не бывает.

Отродясь не видывали таких составов железнодорожники. Даже начальников станций не подпускали. Так издали и орали разные свои донесения.

Смена паровозов, бригад, заправка водой — все на маленьких станциях, все в считанные минуты. Паровоз пустит пар, даст гудок, тормоза заскрежещут, напрут вагоны, заюлят, сбавят прыть — и замрут. Тишина… Лишь паровоз пофыркивает, а уж какой-то человек в кожанке спрыгивает. И по всем вагонам и крышам ладят стремянки, и по тем стремянкам лезут красноармейцы с пулеметами. Сколько вагонов — столько и пулеметов. И уже часовые стреляют в воздух — толпа и мешочники врассыпную. А из охранных вагонов сыпят бойцы — в кольцо составы. И команда из цепи: кто подступится к составам, будет застрелен без предупреждения!

Батюшки святы! Толпа — за дома, дерева, лотки базарные. На путях — ни души, кроме служивых: винтовки наперевес, штыки при-мкнуты, с крыш вагонов пулеметы рыльцами щупают дома, людей.

Один человек может идти куда хочет — тот самый, что спрыгивает первый: Саня Косухин. Даже машинист не смеет спустить ногу на землю. Цельное отделение наблюдает в будке.

Ежели по нужде припрет — вали в ведро, после маханешь дерьмо в топку. Эка невидаль! Даешь километры!..

Служивые глаз не сводят с бригады: что не так — любого в топку затолкнут. Руки-ноги повяжут — и с дерьмом в клекот огня. Так и предупредили мастеровых — с революцией шутки плохи! Даешь километры!

Само собой, и языки чешут, а как иначе? Бежит тайга, бежит… Вот и сказ о ранениях, лазарете, тифе, родичах, расстрелах, стычках и… разных кралях. Ох уж эта порода с сиськами!

— Знатный у тебя табачок, Тавря.

— А кисет, глянь, с цветочками. Глянь, ромашки.

— Супруга вышивала, мастерица. Поди, заждалась…

— Супружница, эх! Да хоть голосок послухать, какой он у моей Ульяны: чисто колоколец — по всей душе праздник. Ульяна у меня осанистая…

— Хорошего человека чем больше — тем лучше.

— Верно соображаешь, Дема… Худо, я вам скажу, без ласки, в зверя превращаешься. Дай курнуть, Спиря.

— Мужики, как на духу: утренняя баба, опосля ночи, — ну оладья в сметане. Обоймешь, будто и не держал — в первый раз слюбились. Пышная, распаренная — ну оладья в сметане! Господи, своя же!..

— Самосад у тебя, Спиря! Форменный горлодер!.. Баба со сна — это тепляшка, дар Господний, браточки. Не то что энти, по вокзалам да площадям… шалавы венерические…

— А куды нашему брату, коли без продыху шестую годину в шинелях? Организм своего требует, а тут кровь, матюги, увечья, слезы, могилы… И шестую годину! Это ж какая перенатуга для души…

— Мне бы и шалаву, Дема, без болезни, само собой. Я, мужики, сохну без бабьего духа. Дай ишо курну. Затяжечку.

— Энти только берут, а вот чтоб погладила, попела, пожалела, бельишко поштопала, приголубила… Держи кисет…

Само собой, и языки чешут, а как иначе? Бежит тайга, бежит… Вот и сказ о ранениях, тифе, родных, расстрелах и… бабах. Ох уж эта порода с сиськами!

И пойдет бывальщина, кто, где и как охаживал. Столько тут озорства и случаев. А как взводом еще в Галиции, при царе… а ничего, встала и пошла! Ха, ха!.. А как жидовку килограммов на сто двадцать, титьки аж до пупа, с неделю за собой возили. Ха, ха!.. А как барыню в имении под Сарапулом драли… Эх, барыня! Ха! ха! А дочки померли, пожиже оказались! Ха, ха!.. А б… в казарме! Аж, мать их, до неживого состояния! Курвы!.. А в Камышине… А в Екатеринбурге… А…

А потому что все это не женщины, а белячки, падаль. К очищению земли жизнь поворачивает.

А чего их жалеть? Попили нашей крови! Пущай платят хошь натурой!..

И выдумывают то, чего не было и что краем уха слыхали, — на всю дорогу своих баек не хватает.

Берегись шинельной России!

Паровоз аж подпрыгивает от этих историй, пар на сто метров пущает: белый-белый!.. Кроют мужики матом всю женскую половину классово чуждого населения России.

Несет поезд золото, мат и озверение людей от крови, обмана и лжи.

А на нарах, что под самой крышей теплушки, наяривают под гармонь: