Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

И сгружают тифозных на станциях. Кричат служивые, стонут, рвут одежду, холода им подавай при собственном жаре под сорок. Поправляйся, братва, а нам пора!

По вагонам!..

От слов Ленина люди даже как бы выше и красивше становятся. Вот только вша заедает — ну куды от нее!

Набирает ход состав, а Санька висит на подножке, всматривается — никто не выпрыгнул на станции, не побег в лес или за дома. В вагон сунется — лед, а не человек. Губы слова не выговаривают…

А сам о Ленине думает…

Не схоронили Таню на кладбище. Сам не ведает почему Флор Федорович, а взбунтовалось все против этого. Пусть вольно, одна лежит. Всю жизнь человек хочет летать, простор взять… Так пусть хоть после смерти волю получит. Без людского пересуда и шепота. Известное дело, они, мертвяки, от своей правды не отказываются. Каждый вышептывает наперекор всем. А зачем это?.. Волю надо брать. Крылья разбрасывать — и лететь, лететь…

Отвез с эсерами-боевиками гроб в сопки. Сто потов сошло, а к нужному месту вышли.

Рвали мерзлую землю толом — сажени на три выбили яму. С елей вокруг осыпался снег, ветки вспрянули, важно стоят, зеленые. И между ними — желтая дыра в земле.

Сгрудились вокруг, сняли шапки — мороз мигом забелил волосы.

В первый раз удивились эсеры, когда увидели, что любовь их вождя покоится в гробу с православным венчиком вокруг чела — молитва должна открыть ей путь к самому Господу Богу.

Во второй раз прошибло их удивление, когда принялись закидывать гроб мерзлыми комьями. Федорович вдруг побледнел, затрясся и запел, но не революционную песню, под которую ходили на каторгу, а тропарь по усопшей.

Чисто, звонко пел:

«Со духи праведных скончавшихся душу рабыни Твоей спасе, упокой, сохраняя во блаженной жизни, яже у Тебя человеколюбие…»

Поначалу смешались боевики, аж рты поразевали: у вождя лицо окаменело, без всяких чувств, только слезы и живые, а погодя грянули за ним со всей мощью мужского горя и преданностью дружбе:

«Молитву пролию ко Господу, к Тому возвещу печали моя…»

Бесстрашные люди, стреляные, битые, травленые, в рубцах от ран и плетей, с туберкулезными кавернами в легких и с метками от жандармских и белых фухтелей, преданные идеалам свободной России…

Сгребли холм из гранитно жесткой земли. Пусть земля тебе будет пухом, Татьяна Петровна…

Обнимал их и горько плакал Три Фэ, спустил заводку, сорвалась пружина — иначе мог и не выдержать человек. А так… Мяли они его за плечи, тыкали кулаками в грудь, спину и глотали слезы. Шибко плохо стало Федоровичу. Всю обратную дорогу несли его.

«Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоей, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».

Гражданская война.

Свобода…

Взял-таки Жардецкого товарищ Чудновский, по всем правилам взял, не на дурика. Выудил на допросе у банковского служащего темный адресок — мог там пастись Жардецкий. Взял на указанной точке активиста кадетской партии Трегубова — тоже нелишне. Вытряхнул из этой «бочки с салом» четыре адресочка (хорошо, что поспел: помер Трегубов; утром пришли, а он неживой — сердце, поди, остановилось); три квартиры навестили впустую — нет хозяев, так, посторонние личности или вообще запустение, а вот четвертая — в яблочко попали: случается, господин Жардецкий навещает старую любовь, ишь козлина!..

Эта «старая любовь» — Венедиктова Ольга Николаевна — вдова 37 лет. Бабель не так чтобы видная: с рожи увядшая, зенки бесцветные, сиськи — особенно не зацепишься; жопа, правда, высокая и как бы на отшибе — оттопыренная, стало быть. Привыкла подставлять, стерва буржуйская! Ей бы лопату смолоду или бельишко стирать, как Лизка, — небось не отклячивала бы… Пообещал Ольге Николаевне свободу — и взяли пламенного кадета, как мешком накрыли. Нынче с охраной отправлен в Омск.

Это верное дело — брать мужика на бабу. Только сыщи ту — и схомутаешь. До чего ж слаб наш брат!

«Женщина и социализм»… Они, стервы, не только белых мужиков губят!..

Велено видных беляков и контрреволюционеров (это и эсеры и меньшевики) переправлять в Омск, прочих же карать на местах. А этим — народный суд по всей форме.

Жардецкий не дал ничьих адресов. Рыло ему начистили, на расстрел выводили, пугали — не дал! Гнида кадетская: сопел, вращал зенками и крыл всех непечатным слогом!

А Венедиктову не выпустил: слишком много сходилось. Вроде невиновная, просто пользовались ею — связями, положением, крышей… а Жардецкий и пялил помаленьку, не ржавела тетя… Общее у них что-то с Тимиревой. Анюта!.. Чистые они чистые, но то не овца, что с волком пошла. Не повредит этой сучке Венедиктовой, пущай посидит годок-другой. Враз усвоит, чья власть. В тюрьме-то живо сбросит сытость. От воши все они резвые. Кудри острижем паразитке; чай, не побежит к парикмахеру, змея подколодная!

Вон адмиралова подстилка от воши и околела. В одночасье! Два дня торчал на станции: чехи уходили. А заглянул в тюрьму — доложили: отдала Богу душу. Пусть на себе спытают, как было и есть трудовому народу!..

Сразу вспомнил Федоровича: тоже бы под конвоем в Омск, — да осекся. Это только тех эсеров можно, что с Колчаком одну песню пели. А эти у Правителя власть отняли. Да и в нынешнее народнореволюционное правительство войдут… Ничего, пусть погужуют. Бог долго ждет, да больно бьет.

Сполз товарищ Семен с подушек, притомился за столом, почти без перерыва всю ночь, аж онемела филейная часть. Как есть неживая.

Прошелся по кабинету, вспомнил Флоровы заявления, аж зубами скрипнул. Задрыга!

Выдумал же: народ — это общность людей! Нет, господин эсер, есть Россия, есть народ, есть судьба народа. Ты просто от другой России, господской. Не с той, где народ и нужда, — вот и весь сказ. Будет тебе пуля.

Служба в чека очень расширяет кругозор и дает понимание жизни. Разобрался в людях Семен Григорьевич. Нет, не идеи правят людишками — зависть, деньги и жадность до бабьего пола, и ничего больше! Так по пальцам и перечислял сотрудникам: раз… два… три… Твари все это, а не люди, хоть и не виноваты, капитализм их воспитал такими, а надо очищать землю. Вот новых, своих людей на ноги поставим. На идее воспитаем. Ни кобелиного тебе там, ни сучьего… Без зависти к ближним — общее дело делаем. А деньги… на подтирку пойдут, с ними и отомрет жадность…

И аж заулыбался: увидел в воображении этого нового человека. Орлом глядит…

Буква к букве, чувство к чувству — старается ближе держать себя к учению вождей товарищ Чудновский: каждый удар сердца для народа, в борьбу — и, однако, сохраняет необъяснимую слабость к мужественно-возвышенным словам независимо от их классового происхождения. Понимает: это слабость, — но ничего поделать не может. Запали, к примеру, в душу первые слова прокламации об освобождении Ирландии — это ирландское правительство англичане пустили в расход еще в мае 1916 г. (все революционное председатель губчека по-прежнему старательно выписывает в тетрадь для «толковых мыслей», точно как Самсон Брюхин):