Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Вспомнил, каким черным оказался снег под адмиралом, какой сам ломкий, разжиженный, когда его поволокли к проруби. В мешок поломали кости. Самолично разрядил обойму. Чтобы кровью не мараться, впряглись по двое волочь за ноги — и покатил на спине золотопогонник, надежда всей белой сволочи. Безвольный, мяклый, на льдышках виляет в разные стороны, гыхает изнутри. Развернули у проруби и башкой под лед. Ангара знай и подхватила. Папаху туда же бросили, под лед подвели — и как засосет…

Прикинул в памяти дела на сегодня: доклад в губкоме, заседание партячейки, сообщение Денике о международном положении, три выезда на операции, само собой, допросы и бумаги и еще куча непредвиденных дел, порой такие — все другие тогда побоку. Враг кругом.

Да… еще надо выбивать сапоги для сотрудников, а то все в рванье. Реквизиции сейчас нежелательны…

«Жизнь отдам Родине, а честь — никому!» — напряг память: это ж по какому поводу брякнул адмирал?.. Черт, все смешалось в башке. Хоть бы раз выспаться. А в протоколы надо глянуть. Сказал ведь, помню точно…

Колчак и впрямь повторял при случае: «Душа — Богу, сердце — женщине, тело — государю, а честь — никому! Слышите, никому!»

Он лишь повторял одну из старорусских дворянских заповедей, о которых такие личности более поздних формаций, как вожди нашей лжедемократии, и понятия не имеют. Обременительно иметь такие вещи, как честь. Обременительно, накладно, ненужно и глупо. Не для того они прорвались к власти…

У меня хранятся номера «Известий» самых первых лет советской власти. Подарил их мне старик Поляков — главный тренер России по тяжелой атлетике. Незадолго до своей смерти (около 1966 г.) позвал меня и отдал припрятанные газеты и книги. За книги взял пустяк: к примеру, за «Памятную книжку на 1913 год» — всего 10 рублей (верно, тогда рубль был другой).

Газеты пообжили клопы, и я с неделю пересыпал их в гараже всякими порошками. Среди газет оказался номер от 25 января 1924 г. со статьей Николая Александровича Семашко — наркома здравоохранения РСФСР с 1918 по 1930 г., умершего в 1949 г. Семашко был старым большевиком, соратником Ленина.

Газеты я переплел в три блока. Храню в платяном шкафу на шляпной полке. Весь этот шкаф я перегородил полками и наполнил книгами по последним революциям и Гражданской войне. Здесь они не бросаются в глаза и в то же время соединены вместе. Для работы удобно. Пример Самсона Игнатьевича сгодился. Уж этот Брюхин!

Это — настоящее богатство. Книги того времени уничтожали беспощадно. Еще недавно за них давали «срок».

Я достаю блок в красном переплете. Та газета здесь, самая первая. Ох, недаром хранил ее старый атлет!

Отношу блок на диван, открываю. Иду в прихожую за маленькой табуреткой, сажусь напротив газеты. Прежние сгибы отвердели, съедают буквы. Осторожно растягиваю страницу. Бумага ломкая, рыжеватая, по сгибам проклеена калькой. Теперь все буквы на виду.

Сколько же часов и дней я провел над этими страницами!

Все пуще пособляет чека крутить маховик государства, все глубже вбирает в себя Россию. Как человек покрупнее — и застревает в сите. А те, что без души, на самый верх проскакивают без задержки. Ждут их там солидные назначения. Так один к одному и фильтруются. Аппарат! Номенклатура!..

Нет продыха — задвигают заботы. Дни, ночи — все смешалось в сознании председателя губчека города Иркутска, да и какая разница? Большие дела берут разворот.

Потягиваясь, заведя руки за спину и сцепив их там, устало, вразвалку вернулся к столу, поворошил бумаги; вот февральский приказ по ВЧК за подписью Дзержинского — намедни доставлен в Иркутск. Важная бумага.

Побежал взглядом по строчкам:

«…Прежде чем арестовывать того или иного гражданина, необходимо выяснить, нужно ли это. Часто можно не арестовывать, вести дело, избрав мерой пресечения подписку о невыезде, залог и т. д. и т. п., а дело вести до конца. Этим ЧК достигнет того, что арестованы будут только те, коим место в тюрьме, и не будет ненужного и вредного, от которого только одни хлопоты, загромождающие ЧК, что лишает ЧК возможности заниматься серьезными делами и отдаляет нас от цели, для достижения которой ЧК существует…»

Круто взялась «чрезвычайка» за Россию: ни новых, ни прежних тюрем не хватает. И подсобки забиты: там казармы, склады… Со всех сторон доклады в центр: как быть? Прудит контра работу…

«У них там тоже, видать, мест в тюрьмах не хватает, — совершенно правильно оценил приказ товарищ Чудновский. — Надо новые строить, иначе не провернем всю массу, эвон какая Россия. Сколько в ней классово чуждых и вообще враждебных делу Ильича!..»

С гордостью вспомнил, как при попытке каппелевцев осадить город облегчил тюрьму душ на триста. Для настоящих, козырных врагов освободил места; вот таких, как помянуты в приказе, и вычистил — на волю. Стало быть, верно понимает свой долг он, Семен Чудновский; есть в нем классовое чутье. Должен он чекистским трудом поспособствовать формированию батальонов из трудовых людей мира. Последние годы доживает мировой капитал.

В общем, приказ не застал врасплох.

«Любовь не имеет множественного числа, — раздумывает председатель губчека. — Нельзя вот, как буржуазные элементы, увлекаться разными дамочками. Это против природы — и язык это строго устанавливает. Единственное число у этого слова…»

И растроганно заулыбался: веки Лизка называет «кожурками». Где ты, Лизавета?..

Вместе бы шли по революции. Такое будущее у народа!..

Шибко сдал за заботами товарищ Чудновский — усох и стал как бы игрушечный — ну совсем ненатуральных размеров. А с другой стороны, до еды ли, до сна? Плетет враг сети против рабочих и крестьян — да имеет ли право он, Семен Чудновский, себя беречь? Он же не какой-то Жоржик.

Семен Григорьевич подошел к зеркалу. От табака не только пальцы, а и зубы сжелтели. Глаза красные, ровно трахомные: перетруждает зрение по разным служебно-бумажным надобностям: писульки, записки, дневники… Марают бумагу, марают!..

Природа унизила его ростом, зато в грудь такой мускул вложила! Спит два-три часа, вся работа на табаке и крепком чае: такой густой, черный! А сердце лежит себе где положено и знай качает: ни перебоев, ни спешки. Как говорится, живы будем — не помрем. Лизавета, Лизавета, погреть бы руки у тебя за пазухой, чай, все там на месте: и горячо, и до чего ж топко пальцам, аж обмираешь. Поди, не остыли мы еще…

Долго щурился на нее в своей памяти, покряхтывая от избытка чувств.

Окинул взглядом стол: бумаг-то! Вот марают, сукины дети! Это все от даровых харчей. Паразиты и есть.

Вот беда: чай — наиредчайший напиток. Нет его в республике, не завозят и капиталисты. Сохранился лишь по кладовым спекулянтов и разных недобитков. Настоящую охоту за чаем раскинул Семен Григорьевич, однако самочинно не присваивает, хотя, случается, берет его чека при арестах в изрядных количествах. Даже за ничтожные щепотки рассчитывается своими кровными: на эти деньги коровенку можно прикупить в четыре-пять месяцев, — а все равно выкладывает. Нельзя в новую жизнь даже крошку нечестности протаскивать.