Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Никогда не ответит Ильич за то, что перевернул жизнь целого народа, залил ее потоками крови. А в итоге народ обрел новых цезарей — генеральных секретарей, — новую знать, жирующую в разврате и привилегиях (партийную и советскую бюрократию), и надрывное существование для себя.

Именно за это — льготы, привилегии, несправедливость — в революцию и Гражданскую войну большевики смели целые пласты общества; славная, легендарная пора… а в итоге водрузились на их место «слуги народа» с партийными билетами и доскональным знанием всех своих бесконечных привилегий. Последние русские самодержцы отнюдь не обладали столь бесконтрольно-чудовищной властью, а ведь именно за эту власть и самоуправство их, царей, ненавидели и в итоге лишили власти и жизни.

Именем Ленина и обещаниями рая на русской земле сносились головы с целых классов… чтобы взять всю ту прежнюю господскую жизнь и водрузить в нее себя — партийных владык России. Хотел этого Ленин или не хотел — вопрос другой; важен факт — чем это обернулось и во что обошлось…

Кто скажет правду об этой жизни и нескончаемых преступлениях?

Кто освободит Россию от этого кошмара?..

И любые преступления затираются, вытравливаются из памяти народа — и уже нет преступлений, ничего нет, кроме славословий вождям, партии и лицемерных восхвалений труда и людей труда…

Ничего подобного не ведал и не знал образованнейший и культурнейший профессор Гойхбарг, когда вплавлял гнев в строки обвинительного заключения. Ох как близко то время, когда поволокут его друзей и коллег из кабинетов в гнусную вонь тюремных камер, а погодя и вовсе лишат жизней — таких дорогих и важных, а самое главное — единственных, уже ни одного дня не вернуть, не отыграть назад.

Убийцы и мародеры.

После соучастия в выдаче адмирала граф де Мартель (разумеется, он не лично выдавал и действовал не от себя, а подчиняясь интересам просвещенной Франции), так сказать, натурализуется на юге России при правительстве генерала Врангеля все в том же качестве верховного комиссара своей страны. Помните, как они выдали адмирала? Навесили на вагон флажки — национальные цвета Франции, Англии, США, Чехословакии… — и повезли к большевикам. Черные вброны русской смуты. С бароном Врангелем такой номер не вышел, да и знал он им цену.

«Французский верховный комиссар произвел на меня и на А. В. Кривошеина (глава гражданской администрации генерала Врангеля. — Ю. В.) довольно неблагоприятное впечатление. Весьма неблагоприятно был поражен я, увидев в числе его ближайших помощников полковника Бьюкеншюца, неблаговидная роль которого в Сибири в дни, когда граф де Мартель представлял правительство Франции при адмирале Колчаке, была мне хорошо известна. Полковник Бьюкеншюц усиленно заигрывал с враждебными адмиралу Колчаку эсеровскими кругами. Неблагоприятное впечатление еще более усиливалось тем, что в составе миссии находился майор Пешков, бывший русский офицер, в Великую войну сражавшийся в составе французских войск, приемный сын большевистского прислужника Максима Горького».

Воронье кружило над поверженной Россией.

Свобода, равенство, братство.

«…Россия, люблю тебя!

Сколько горя принял от тебя! Как состарило меня это горе!

Но быть без тебя?

Сколько метался, ища спасения от ненависти, злобы и грубого невежества, а сил оторваться от тебя нет.

Да и Бог с ними, ненавистью и болью! Просто не могу без твоего неба, твоих деревьев, твоих рек и речи…

И нет ничего без тебя. Ничего нет…

Об одном жажду — Добре. Хочу только Добра — и ничего другого…»

Это была одна из последних дневниковых записей Флора Федоровича.

Я часто и подолгу вглядываюсь в старинную вязь этих слов. Вся долгая жизнь научила меня именно этим словам. Взял и выговорил Флор Федорович слова из моего сердца.

А после его череп смешался с тысячами других в секретном захоронении. Черепа пробиты с виска или затылка, а иногда и со лба.

Флору Федоровичу выстрелили в лоб. Очень уж не понравилось его лицо стрелку-убийце. Так и влепил пулю классовому врагу…

И мне кажется, там, в горах тех черепов и костей, — мой череп, и тоже с дырой прямо над провалом носа…

Ан нет, не лежу я еще там. Уберегла молодость, а то не жил бы. Не смог бы я вжаться в те формы…

Уберегла молодость и от свинца в Отечественную войну. Роди меня мама всего на 7–8 лет раньше — и я лег бы со своим поколением в братскую могилу. От Волги та могила и до Эльбы и Праги. А свободно могла родить меня мама на 7–8 лет раньше. Ведь в 1935-м, когда я появился на свет, ей было уже тридцать. Так что, когда война кончилась, мне исполнилось только десять.

Не поспел я на страшные бойни, а ждали они меня и нас…

3 октября 1905 г. Троцкого арестовывают вместе с другими членами Петербургского Совета рабочих депутатов. В ноябре 1906 г. высылают в Обдорское, но он дает ходу еще из Березова — того самого, где окончил свои дни в 1729 г. опальный Александр Данилович Меншиков, сподвижник Петра Первого.

На V (Лондонском) съезде РСДРП(б) (1907) Троцкий занимает центральную позицию, не примыкая ни к большевикам, ни к меньшевикам. В 1909 г. он все же переходит к меньшевикам, обитает в Вене, позже — в Цюрихе [169] Одну бы книгу написать в подобной «эмиграции»: без угроз чекистов, боли за украденные ими дневники, бессчетного похищения почты, постоянно вырубленного телефона, очередей за продуктами (притащить сумки — и жизни не рад), невозможности печататься, да и просто жить по-людски. .

С началом мировой войны — представлял в Париже газету «Киевская мысль», являясь и членом редакции социал-демократической газеты «Наше слово».

В конце 1916 г. нашего социал-демократа высылают из республиканской Франции: под надзором двоих полицейских инспекторов доставляют в Испанию. Через три дня его арестовывают в Мадриде и отправляют в США: и от своих смутьянов голова кругом.

После Февральской революции Троцкий устремляется в Россию через Канаду (с месячной отсидкой в галифакской тюрьме) по ходатайству Временного правительства (за всех политэмигрантов).

Лев Давидович примыкает к большевикам. 25 сентября (8 октября) его избирают председателем Петросовета. Никто в России столь стремительно и в такие сроки не возносился к высшей власти. Вчера — подозрительный субъект, почти бродяга, сегодня — вождь, цедящий сквозь зубы условия поверженным.

Любые крайние решения не смущали Льва Давидовича, как, впрочем, и кровь — даже самая обильная. По-вождистски был скроен Лев Давидович. На большевистский манер верил в кровь как очищение и искупление. В огнедышащую пасть классовой войны и революции гнал народ.

Благополучную и благородную жизнь угадывал за трупами, пепелищами, голодом и насилиями. Будто кто-то необозримо громадный, всемогущий и всесильный вдруг положит предел резне, подлости доносов, сыску, торговле совестью, стяжательству, карьеризму, мучительствам, бездушно-разрушительным прожектам и скажет: «Довольно, вы в светлом царстве! На свалку все карательные машины и насилие!» И люди вмиг сменят кожу.