Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Мир принадлежит нам — и мы продиктуем свои условия.

Косухин снова и снова расспрашивает Александра Васильевича о золотом запасе. Его интересует точная цифра. Не может ли адмирал вспомнить, сколько золота отбыло с ним из Омска? Вот листок, пусть проставит цифры…

Не понятно?..

— Гражданин Колчак, нас интересует все о золотом запасе, любая подробность, — говорит Денике.

Ну не следователь, а пиявка.

Александру Васильевичу уже ясно: уперлись чехи, не выдают золото. Ай да Сыровы!

— По моему приказу для расчета с союзными державами еще до катастрофы… собственно, нашего отступления… было вывезено из пределов России золотых слитков на сумму 242 миллиона золотых рублей, — выводит цифры Александр Васильевич и проставляет примерные дни и месяцы данных операций. — Есть ведомости и прочие документы. Повторяю: ни одного грамма золота не пропало в частных руках, кроме эшелона, захваченного… господином Семеновым…

Александр Васильевич не смог (язык не повернулся) назвать Семенова ни атаманом, ни командиром корпуса.

Должен товарищ Косухин получить золото. Для этого и послал его Особый отдел Пятой армии. Знает каждый здесь, в кабинете следователя, что это личный и самый важный приказ вождя революции товарища Ленина.

Кашель не дает Косухину вести допрос, до багровой натуги и слез стрянет воздух в груди. Ему дело надо проворачивать, а тут кашель, лихорадка, задых! Для того ли он прорезал колчаковско-чешские тылы, чтобы здесь, у самого дела, распустить слюни.

Торопит Косухина генерал Каппель: с каждым часом ближе и ближе его армия. Все дела в Иркутске делаются с оглядкой на Кап-пеля. Тут даже если взять золото — а дальше?.. При таком раскладе не уйти — пусть даже каждый красногвардеец понесет по килограмму народного золота. Озвереют белые, возьмут след и не отстанут, да и вся сибирская рвань увяжется. Промысел на тыщи пудов золота…

Аж потом отходит при таком воображении посланец Особого отдела армии. Как быть?..

Флор Федорович Федорович уже часа полтора держит путь к губернской тюрьме. Он в белых, подвернутых под колено пимах, затерто-сероватом офицерском полушубке с маузером на боку и толстенных варежках, подшитых к шнуру, пропущенному через рукава. На мохнатой шапке — красная лента. Дыхание шумное, нездоровое: барахлит сердчишко, жмет за грудиной.

Солнечный блик уперся под ноги, тускло ведет за собой. Тени смазанные, светловатые. Шелестит пар дыхания, замерзает в воздухе — кажется, на весь город только одно его, Флора Федоровича, дыхание. И солнце под веками вспыхивает багровыми пятнами, даром что разжиженное морозной мглой.

А город и впрямь пуст, но не стужа его обезлюдила. В первые дни падения золотопогонного Колчака Иркутск прудили толпы, а сейчас, куда ни глянь, — ну вымер! Нетронутые сугробы в затейливых стежках тропинок, слепые, в инее, окна (большинство — за ставнями), дымки над трубами аж до самой синевы — и'ни единой души. Когда, где люди достают себе пропитание — загадка.

Таится Иркутск: в Глазкове — чехи, в городе — красные, а с севера выползает из снегов армия Каппеля — эти из-за адмирала не пощадят столицу Восточной Сибири, вырежут красных, а заодно и розовых, и бледно-розовых, и вообще не слишком услужливых, да и баб, ежели встрянут, не пощадят. Этих от демократии и митингов на вой тянет, аж примораживает к винтовкам. Ей-ей, лучше не заикаться о свободе и лучезарном завтра…

После падения колчаковской власти чехи не стали вводить в Иркутск патрули. На нейтралитет напирает легион, а чего бы раньше — десятки тысяч людей остались бы жить…

Флор Федорович несколько озадачен: до сих пор ни одного трупа не попалось. Обычно с рассветом их по улицам и площадям — да десятка два-три. Ночами война в городе.

Нет уже у Флора Федоровича Федоровича ни машины, ни адъютанта, ни охраны, ни тем более докладов — все сгинуло с передачей власти большевикам. Чтобы взглянуть на адмирала (заклятого врага своей партии и лично его, Флора Федоровича), он вынужден топать пешком до тюрьмы, а это изрядная линия по городу.

Снег копнами обвалял кусты, скамейки, кучи мусора — плавный в неровностях, наглаженный; скрипит под пимами сухо, вызывающе, «громкий снег», — называет его про себя Флор Федорович.

Утрата власти не дает покоя. Флор Федорович перебирает прошлое и видит, как сами они, социалисты-революционеры, продвигали большевиков.

Не они ли с меньшевиками, к радости большевиков, насаждали диктатуру Советов, противопоставляя их Временному правительству? Большевики пробивались именно в том же направлении, но решительней и последовательней. Они проповедовали не контроль Советов над Временным правительством, а прямой переход власти к Советам — и своего добились. На словах это вроде бы диктатура рабочего класса и беднейшего крестьянства, на деле — диктатура горстки захватчиков власти. Именем трудового народа всем заправляют Ленин и Троцкий.

За своими мыслями, и обидами Флор Федорович прослушал скрип шагов, кашляние и едва не налетел на какого-то дюжего в длинном извозчичьем тулупе. Флор Федорович оторопело попятился в сугроб, взглядывая вверх, и неожиданно признал за усами и бородой Жардецкого. Ну сдохнуть ему, коли не Жардецкий! Эк мороз разукрасил! Усы, борода — под коркой льда. Широкий раскидной ворот тулупа тоже весь в белой обильной изморози; солдат-' ская папаха на самых бровях; взгляд строгий, резкий. Жардецкий на миг задержался, пытая взглядом Флора Федоровича, узнал, отшатнулся, припал к карману тулупа, но тут же осекся — Флор Федорович раньше и проворнее расстегнул, а точнее, распахнул, кобурную коробку маузера.

Жардецкий аж полез спиной в сугроб. Всхрапнул, глаза округлились, бессмысленные. Что-то буркнул нечленораздельное. Приготовился пулю ловить.

Но Флор Федорович только выматерился — грязно, по-солдатски, — и зашагал себе, кося глазом за спину: плечи чуток развернул, пальцы на рукоятке маузера — на всякий случай отщелкнул предохранитель. Очень удивился себе: что это с ним, Флором, вот взял и не задержал Жардецкого, а ведь первый враг народной власти, самая что ни на есть опора колчаковского режима. После Пепеляева — надежда всех сибирских кадетов. Выматерился уже вслух, не про себя, и добавил:

— Осади, Флор! Не палач ты, не марай кровью руки, не для тебя это!

Добавил громко, аж собака взбрехнула за забором. Тут, в Сибири, заборы как стены: высоки, ни щелочки — свой мир за ними.

Флор Федорович удивился на собачий брех: вроде всех пожрали и постреляли, а тут, гляди, рычит… Залюбовался забором: «шкура» у него серебристая, по солнцу — в искрах. Захотелось огладить: до чего ж чистая!

Город, как это бывает в морозы за тридцать градусов, — под жидким рассолом. Туман не туман, а рассол и есть. И солнце — нет ни тепла, ни настоящего блеска.