Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

А как они его взяли? На предательство. У чехов оказался вот такой зуб на адмирала! А Жаннен?.. Среди мрази пришлось действовать адмиралу.

Флор, как и Колчак, уважает человека прежде всего за убеждения… Он качает головой. Какой же ты, сукин сын, проповедник свободы, если бесчестишь и унижаешь пленного врага! Чем ты тогда отличаешься от большевиков, шалых атаманов и вообще насильников?! Сукин ты сын, Флор! Сдохнуть тебе — самое время…

Три Фэ прикладывается к стакану. Его уже захватывают новые мысли. Это наша странная философия: нас топчут, казнят, позорят, а мы принимаем все. Человека могут втереть в грязь, унизить, ославить, затравить до смертных болезней, оклеветать — и он смирится. И тут тоже имеется своя подоснова.

Над всем преобладает идея государственности, всем повелевает идея подчиненности государству. Человек обезличен, затерт, измельчен, унижен — зато слит со всеми, зато все созидают дело Отечества. Есть массы, и есть государство — и этим в России определяется все.

Отсюда уже и иное отношение к революции большевиков. Для интеллигенции за ней начинает вырисовываться все тот же примат государственности. Кто, как не большевики, беспокоится за крепость и могущество Родины?

Эта идея государственности, эта униженность перед государством и есть родовая черта русского народа — та самая некая славянская загадка. Она выжжена в каждом. На ней замешена вся российская культура — литература, театр, музыка, живопись… Из этого идеала — Пушкин, Лев Толстой, Тургенев… Из сосцов матери она вливается в плоть и кровь каждого. Твори, сынок, родную землю, а кто ты для нее — раб, удобрение, статист без голоса — не имеет значения. Гордись причастностью к общему. На этом стоит большевизм.

С детства, слов матери и учителей, половодья книг каждый начинается этой формулой общности, каждый складывает свое имя на землю, под ноги всех, а что ноги топчут тебя — неважно…

Терпеть и нести — вот смысл этой философии, очень удобной философии для тех, кто у вершин власти. Ибо вся философия — во имя пирамиды власти, во имя немногих, кто пользуется абсолютной свободой. Общность людей лишь влачит существование, ее свобода — кусок хлеба, угол и животные утехи.

И поколение за поколением властители взращивают, укрепляют эту золотоносно-мамаеву идею. С высоты их положения народ — это безбрежное множество согнутых людей: одни горбы от горизонта до горизонта — ни единого открытого солнцу лика, все довольствуются клочком земли у себя под носом. Осваивай жизнь на карачках — это удел каждого русского, его предназначение.

Мысли эти настолько поразили Три Фэ — он как завороженный полез в чемодан за новой бутылкой, выгреб на стол закуску и продолжил сие достойное занятие: просветлять воображение. И от водки, точнее, первача, мысль заработала свежо, задорно и в то же время с какой-то злобной настойчивостью. Бездна! Перед ним — бездна!..

Ведь эта идея государственности, примата государства над всем человеческим уже действует и сама по себе: она стала национальной чертой, вошла в культуру, в понятия «честь», «Родина», «измена», «долг», «жизнь» и «смерть». И ее уже не вытравить. Это вещь в себе…

— За освобождение, — бормочет Три Фэ и обжигает себя первачом. В ссылках освоил сие достойнейшее пойло. Расскажи, что довелось пережить, и не поверят…

Обида заставляет видеть идею государственности извращенно, но Флор это поймет позже, да и то не совсем. Не хватит ему жизни.

До сознания Три Фэ доходят наконец шум и гвалт за стеной — в соседнем номере штаб красногвардейского отряда. Ни в одной смете нет средств на содержание Красной Гвардии, а люди оторваны от работы, живут в казармах или реквизированных домах — ведь в любую минуту надо быть готовым к отпору, кроме того, они несут охранную службу.

Поэтому отряды производят реквизиции — берут ценности в любом зажиточном доме, берут еду, одежду и вообще все, что посчитают нужным. Ордер для подобных операций выписывают для себя сами же — так, клочок бумаги. Вот и сейчас, поди, делят очередную партию вещей, скорее всего одежду…

Три Фэ взял стакан, поднялся и подошел к окну. Он прижимает стакан к груди.

— За прозрение, Флор. — Он чокается со стеклом.

«Вот у солнца есть лучи, а почему их нет у луны?» — задумывается Три Фэ. Прозрение и впрямь преображает его. Он видит то, чего никак не мог заметить еще каких-то несколько часов назад, что давно уже потерял, забыл…

Нет, напрасно сомневался Колчак: Флор Федорович — мужчина, да еще при каких доблестях! И «габэт» сие подтвердил бы. А голос? Что голос…

Да, есть небо, способное взволновать, есть звезды — в них тихий благовест наших чувств, и есть одна огромная, неизбывная жизнь, распятая глупостью, алчностью, жестокостью и невежеством…

Приятно Три Фэ глазеть в окно: свет мирный, не ранит.

Очень страдает Три Фэ, от переработки всегда воспалены глаза, да так — на морозе в надрыв «листать» свет, будто толченое стекло. Само собой, и читать больно, а это обидно, даже вдвойне обидно: человек-то он книги…

И подумал: «Свет — это огромная, бесконечная книга. Листай ее, листай. И в каждый миг — новая страница…»

Ночь светится снегом. Тучная снегами зима, не уйти от «железки» ни на шаг…

Три Фэ наклоняется к окну: тут, по краю стекол, нет изморози. А все равно не различить домов, дорог, деревьев — одно серебристо-зеленоватое мерцание снега. Выгладил январь Иркутск, принарядил. Пестрый выдался месяц… bigarre… с протуберанцами… Что бы в России ни происходило, а заканчивается всегда… палкой и хозяином.

Три Фэ вспоминает телефонный разговор Чудновского с председателем ревкома Ширямовым. Этот… ревкомовский… без продыху выколачивает события. По нему, так революция предоставила жизнь любого в его распоряжение, за ним право истории.

Излишни совесть, честь, убеждения, достоинство, гордость, ум — есть общая подчиненность, есть слитность со всеми, есть то локтевое, что исключает вину и ответственность каждого. В ничтожестве каждого есть и великий выигрыш. В этом общем ничтожестве нет ни преступлений, ни ошибок, ни зверств, ни ответственности — есть только движение всех. Умей растворять себя со всеми — это и удобно, это и предельное следование инстинкту самосохранения: ни забот, ни ошибок, ни гнета чувств, в общем, всегда кусок хлеба и кров…

И опять Три Фэ возвращается к телефонному разговору.

«…Не с руки мне, товарищ Ширямов, тянуть это дело, — оживают в сознании слова Чудновского. — Тут не один Колчак. Тут у меня столько разного добра — тюрьма трещит. Надо сейчас решать…»

Тогда Флор не придал значения разговору, но ведь это ясно: Чудновский просит разрешения на расстрелы, и в первую очередь — адмирала. Что же это? Без суда, как бандита?! Для чего тогда революция?!