Антуанетта Мэй - Жена Пилата, или Тайна прокуратора

Меня поразило, как он изменился за минувшие десять лет. Его лицо осунулось, а тело с широкой, как у быка, грудной клеткой распухло и обмякло, взгляд налившихся кровью глаз стал угрюмым.

— Маленькая провидица стала настоящей красавицей, — наконец произнес он, прервав затянувшееся молчание. — Если бы не эти глаза, я бы ни за что не узнал тебя. Ты все еще предсказываешь будущее? Достойно похвалы сделанное тобой для меня при нашей последней встрече.

— Наша встреча в цирке Не последняя. Была еще одна, — напомнила я ему, — церемония посвящения моей сестры в весталки. Я пришла как раз по поводу Марцеллы.

— Ах да. Греховодница-весталка. Ты пришла просить за нее?

— Вам не кажется, что в этих неблагоприятных условиях...

Тиберий поднял густую бровь.

— В каких неблагоприятных условиях?

— Она не собиралась стать весталкой.

— По-видимому, нет, — сказал он и опустился на кушетку.

— Позвольте заметить, — я села напротив него, — когда ее отдавали в общину весталок, была допущена ошибка. Она не подходила по возрасту.

— И, как я понимаю, не удовлетворяла некоторым другим требованиям.

— Марцеллу отдали в весталки против ее желания.

— С каких это пор у женщины спрашивают ее желание? Отец принимает решение, что лучше для его дочери.

— Мой отец ничего не решал. За него все решила ваша мать.

На лице Тиберия промелькнуло удивление. Это произошло так быстро, что я подумала, не ошиблась ли я, но потом оно снова приняло выражение непроницаемой маски. Мои слова повисли в воздухе.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он заговорил:

— Ты, наверное, очень любишь сестру.

— Иначе я не стала бы вас беспокоить.

— Тогда мне жаль тебя.

— Но у вас есть выбор, — напомнила я. — Какое-нибудь другое наказание, например ссылка, но только не смерть.

— Она знала, на что идет. Наказание установили сотни лет назад, еще во времена зарождения самого Рима.

— Как император, вы вольны изменить его.

— Как император — может быть, но как понтифекс максимус — никогда. Даже если бы я пожелал спасти твою сестру — но я этого вовсе не хочу, — я бы не смог что-либо сделать. Дать ей возможность избежать наказания, проявить снисходительность —значит подорвать устои империи.

— Но ведь можно что-то...

— Нет, нельзя. — Он поднялся с кушетки, на которой полулежал, и медленно подошел ко мне. Взяв меня за подбородок, он приподнял его, Я опять заставила себя посмотреть ему в глаза. Снова нескончаемая пауза. Наконец он сказал: — Ливия ошиблась в тебе, ошиблась с самого начала. Ты совсем не мышонок. Ну хорошо. Сделаю тебе снисхождение. Твоей сестре придется расстаться с жизнью, как требует закон, но ты можешь увидеться с ней сегодня вечером, а завтра проводить ее в последний путь.

Оставался единственный шанс, я не должна его упустить.

— Ее грех не так уж велик — это не то, чтобы она позволила угаснуть священному огню. Неужели она заслуживает такой мучительной смерти? Разве нельзя избрать какую-нибудь быструю кару? Например, сильный удар. — Я замолчала, сердце у меня вырывалось из груди. — Вы могли бы разрешить ей самой лишить себя жизни.

— Дорогуша моя, — он устало вздохнул, — ты знаешь не хуже меня, какое полагается наказание. Достаточно того, что у нее будет тихая, бескровная кончина. А Квинтия Аттика засекут до смерти.

Тиберий взял клочок папируса со стола, заваленного свитками, быстро нацарапал на нем несколько слов — он должен был служить пропуском — и вручил его мне. Все это он проделал в исключительно любезной манере. Он что — насмехается надо мной? Впрочем, какое это теперь имеет значение?

Мои носильщики доставили меня прямо к атриуму Весты. Там служитель проводил меня в комнату Марцеллы, небольшую, но уютную и светлую. Сестра сидела за письменным столом, на котором стоял букет фиалок, и что-то писала.

Когда я вошла, она перестала писать и удивленно посмотрела на меня. Потом вскочила, опрокинув стул, и бросилась ко мне. Мы обнялись.

— Я пыталась, но все напрасно, — сказала я с дрожью в голосе. — Тиберий был непреклонен. Никакие доводы на него не действовали.

Марцелла широко открыла глаза:

— Ты ходила к Тиберию? Святая Веста! О чем ты думала? Ты не знаешь, на что он способен? Он ненавидит всех, кто имеет хоть какое-то отношение к Германику и Агриппине. Только Фортуна спасла тебя, когда не стало родителей. Если бы ты жила в Риме...

— Пилат постоянно твердит то же самое. Но что толку? Нельзя упускать ни малейшего шанса. Тиберий по крайней мере разрешил увидеться с тобой. Я думала, ты в тюрьме.

— А зачем? Куда я денусь?

— Теперь я вижу.

— Другие весталки очень добры ко мне. — Марцелла показала рукой на цветы. — Они, наверное, будут скучать по мне. Я как раз писала тебе письмо. Ты получила бы его завтра после... — У нее впервые дрогнул голос. — Квинтий. Я хотела написать и ему.

Я с горечью покачала головой.

— Неужели? — Марцелла побледнела как полотно. — Бедняга. Он был таким сильным и красивым.

— Ты тоже, Марцелла. Я не знаю никого, кто мог бы сравниться с тобой в жизнерадостности.

— Но я не жила, пока не встретила Квинтия. Я пыталась принести здесь максимум пользы, иногда делала глупости, играла с маленькими девочками, старалась облегчить им жизнь в этих стенах. Научила чему-то старших подруг, стремилась наполнить радостью их будни. — Озорная, хорошо знакомая мне улыбка на мгновение озарила ее лицо. — Но разве это жизнь? Она не по мне. Я готовилась к чему-то иному. Мы не созданы для спокойной жизни в этом мире. И, полюбив, мы обречены на страдания.

— И даже на смерть?

— Если так будет угодно судьбе.

Я в изумлении посмотрела на Марцеллу:

— Ты ни о чем не сожалеешь?

— Мне жаль, что нас увидели. Это случилось бы рано или поздно. Пусть лучше бы поздно.

В этот момент вошла весталка с покрасневшими от слез глазами и сказала, что мне пора уходить.

На следующий день я сидела подле Марцеллы, лежавшей на похоронных носилках, словно она уже умерла. Я держала ее за руку все время, пока траурная процессия двигалась по улицам Рима. Пилат с выражением скорби на лице ехал на лошади рядом с нашей повозкой. Сразу же за нами следовала колесница, где находилась Агриппина с дочерьми. К счастью, Калигула и Ливия избавили нас от своего присутствия — они проводили зиму на Капри.

Я ожидала услышать насмешки и издевки, но толпа, как ни странно, молчала, очевидно, захваченная необычностью происходившего. Люди стояли с серьезными лицами вдоль дороги, ведущей к Злодейскому полю у Коллинских ворот. Хотя меня утешало, что нашим родителям не довелось пережить ужаса прощания с дочерью, я знала, что они гордились бы ею, как и я.

Люди восхищались мужеством Марцеллы, спокойно лежавшей на похоронных носилках, с восковым лицом, без слезинки в ясных очах. Ее холодная как лед рука за все время ни разу не дрогнула. По прибытии на место не проводилась никакая церемония, не выполнялись никакие торжественные обряды, не исполнялась погребальная песня.