Анна Соломон - Утерянная Книга В. [litres]

– М-м-м, – отвечает Лили.

– Адам – хороший отец.

– Да. – Лили замечает, как мама сползает набок на диване, выпрямляется – и снова сползает. Ей явно неудобно, наверное, даже больно. Вид у нее смущенный. Нечасто Лили приходилось видеть маму смущенной. Ей и самой становится неловко. Она смотрит в сторону, чтобы у мамы было немного личного пространства.

– Адам в прошлые выходные приходил с Рози, – продолжает Рут. – Как он на нее смотрел… У меня дыхание перехватило. И когда он ее новорожденную взял на руки… Помнишь?

– Конечно. – На самом деле Лили помнит смутно. У них есть фотографии, они и служат как память. Мамина неуемная энергия начинает раздражать и тревожить. С каких пор Рут употребляет выражения вроде «дыхание перехватило»? С каких пор предается меланхолическим воспоминаниям? Теперь Лили уверена – мама умирает.

– Все это следствие заниженных ожиданий, – продолжает Лили. – Видя, как женщина с любовью и нежностью держит ребенка, никто не говорит: «Какая прекрасная мать!» И ты ни разу мне не говорила: «Ты так смотришь на своих девочек, что у меня дыхание перехватывает».

Рут, опять скособочившись, внимательно смотрит на дочь.

– Извини.

– Не надо извиняться.

– Ладно.

– Ладно.

Они молчат. Лили глотает слезы.

– Можно мне еще чаю, милая?

– Конечно.

– И вот, возьми, пожалуйста. Повесишь по дороге?

Лили не заметила, что мама до сих пор держит полотенце, которым вытирала руки. Рука у Рут дрожит, как будто протягивает не полотенце, а гирю. Потом она сдвигается к самому краю сиденья и рывком встает. С трудом залезает в кровать.

– Ох, Лили, до чего же я устала. Вот только что было лучше, а сейчас снова выжата, как лимон.

Лили краем глаза следит, чтобы мама улеглась, потом идет вешать полотенце. Стикеры, наклеенные на стену, всё еще на месте – напоминание о спуске с возвышения, на котором стоит унитаз («Ступенька! Будь осторожна! Мы тебя любим!»). Мама сразу сняла все те, что Лили повесила, когда Рут вернулась из больницы, а эти не тронула – уже неделю висят.

– Зря я так, – говорит мама, когда Лили выходит из ванной.

Лили, не очень понимая, о чем речь, берет чашку.

– Мячики, – продолжает Рут. – Не надо было так. Жестоко это. Правильно он разозлился.

– Ты же сказала, он не возражал.

– Люди вроде твоего отца выражают недовольство другими способами.

– Какими?

– Он налево ходил.

Лили ждет продолжения. Но Рут молчит.

– Хочешь сказать, что он тебе из-за мячиков изменял?

Рут натягивает одеяло до самого подбородка. Совсем малюсенькая.

– И правда… Как-то по-дурацки звучит.

– Вовсе не по-дурацки. Просто это не так. Замерзла?

Рут кивает.

– Принесу чай.

– Лили.

– Да.

– Хочу, чтобы ты знала – отец не сам ушел. Это я его выгнала.

– Ладно, – отвечает Лили машинально.

– Ладно, – вторит мама.

Лили вспоминает Адама с Вирой. Ушла Вира сама или Адам ее прогнал? Разве это имеет значение? Итог все равно один. Нет отца Лили. Нет Виры. Интересно, мама пытается таким образом Лили приободрить или предостеречь? А может, Лили тут вообще ни при чем. Просто мама хочет, чтобы она знала. «Это дело моих рук».

Лили спрашивает мягко:

– А зачем ты всем говорила, что он ушел?

– Это была единственная версия, которую приняли бы мои родители.

Лили смотрит на маму еще немного, потом выходит за чаем. Прямо за дверью стоит Джун. Вид у нее усталый, но абсолютно счастливый.

– Я всё, – говорит она, забирается на кровать к Рут и залезает к бабушке под одеяло. Обнимает Рут и смотрит на Лили. – Я тут побуду. Забирай Рози и приходи.

– У Рози еще целый час учеба, – отвечает Лили. – Пойдем вместе.

– Я тут побуду.

– Хорошо, побудь немножко. Потом бабушке надо отдохнуть.

– Пусть остается. – Рут похлопывает одеяло с другой стороны от себя. – Иди, Лили, милая. Полежи с нами.

– Я хотела тебе чай принести.

– Чай подождет. Я уже согрелась.

Лили ставит кружку и вытягивается на кровати рядом с мамой.

– Залезай под одеяло.

– Мне не холодно.

– Я знаю. Залезай.

Под одеялом тепло. У Лили давно ледяные ноги, уже много часов или вообще всю зиму – только заметила. Она лежит на спине так близко к Рут, что чувствует тепло ее тела, и смотрит на потолок из штампованной жести, на две картины, купленные мамой у ее друзей-художников, на полки с книгами. На верхней полке – коллекция любимых пепельниц Рут; она попросила Лили убрать их, когда стал известен диагноз. Лили вдруг понимает, что кроме пепельниц, диванчика и книг в этой квартире почти нет вещей из их старого дома, а в старом доме не было почти ничего, что принадлежало бы только Рут. Конечно, она много лет жила там одна, но присутствие отца все так же ощущалось: в обстановке, коврах, мебели. Он часто путешествовал и многое привозил из поездок. Все эти вещи олицетворяли (по крайней мере, для Лили) его богатый жизненный опыт. Например, японский антикварный чайник с ситечком, статуэтка в стиле абстракционизма, проигрыватель, изготовленный на заказ, и колонки, которые стоили больше, чем автомобиль отца. У мамы было совсем мало вещей: гравюра авторства Чайлда Гассама с изображением пристани (мама повесила ее над камином) и памятные мелочи из детства, что хранились в шкафу в нескольких шляпных коробках. Даже книги она держала в спальне, и Лили, будучи совсем юной, гадала, не являются ли книги чем-то глубоко интимным или вообще постыдным, как нижнее белье. Мамины пепельницы в конечном итоге заполонили все вокруг, как будто их рассыпали феи. Но в остальном она уступала территорию отцу Лили.

Да и что тут удивительного, если мама когда-то шила? Она прожила в том доме десятки лет, переехала еще до того, как Лили родилась. Женщина, которой Лили представляла свою маму, появилась после разрыва с отцом: та, что курила на крыльце в коротких шортах, а позднее – в длинных юбках. Что пробилась в узкий круг тех, кто посещал местную синагогу, да еще и добилась изменения молитвенных текстов так, чтобы в них не было ущемления прав; та, что читала им в детстве за завтраком книгу под названием «Давай поговорим!» и пыталась вовлечь в открытые беседы об устройстве тела; та, что примчалась убедить Лили не бросать работу. При этом она каждый день была дома, на кухне, когда они возвращались из школы. Ни дня не работала за деньги. И не посмела сказать своим родителям, что развелась по собственной инициативе.

Лили слышит дыхание Рут. Они с Джун, похоже, задремали. Неровное дыхание Рут перемежается короткими, быстрыми вздохами Джун, словно она и во сне взбудоражена. Лили вчера вечером зашла в детскую и увидела, что девочки развернули на полу длиннющий рулон бумаги из «ИКЕА» и что-то увлеченно на нем рисуют. Достав ящик с красками, которые им запрещено брать без Лили. Еще не успев их отругать, она поняла, что девочки делают. Платья. У Джун – с черными кругами, нанизанными наподобие гирлянды, разрисованное маркером, с которым им тоже нельзя играть (перманентные красители, испарения и так далее…). Но дети кричат: «Смотри!» – и Лили смотрит. «Угольки!» – вопит Джун. Лили не сразу догадывается – ее дочь запомнила про «угольки» из книги про Эсфирь, вернее, сурьму, которой все девы подводили глаза – кроме Эсфири. Круги зачернены так густо, что бумага отсырела и блестит мокрым блеском. Платье то ли для царицы, то ли для похорон. А у Рози совсем другое. Лили прошла дальше в комнату, не желая, чтобы из-за ее появления девочки начали все убирать. Наоборот, хотелось рассмотреть получше. Платье Рози – балахон в цветах тропического рейва, сплошь разрисованный салатовыми ромбами, ярко-розовыми завитушками, фиолетовыми молниями, огненными языками. Рози смотрела на нее снизу вверх – прямо в душу. Нахмуренные брови, такие же темные и роскошные, как у бабушки до химиотерапии. И Лили как никогда ясно поняла: дочерям так нужны эти платья не потому, что они просто хотят платья, а для того, чтобы кем-то в этих платьях стать.