Говард Фаст - Дорога свободы

— Ноги идут, рот поет, — усмехнулся Гидеон. — Когда был в армии у янки, мы пели эту песню.

— Обнаглели вы, вот что, — лениво сказал Абнер. В такое утро трудно было сердиться. Питер и Джимми, двое его маленьких сыновей, с головами светлыми, как кудель, робко подошли к изгороди. — Попался б ты мне на мушку, когда был с проклятыми янки, — продолжал Абнер, — я б в тебе насверлил дырок — побольше, чем в этом сюртуке, что ты на себя напялил. Чего это ты вырядился, как обезьяна, а, Гидеон?

— Иду в Чарльстон на конвент.

— На конвент! Это ты-то? Ну, слыхали вы такое!

— Выбрали делегатом.

Абнер присвистнул: — Скажите на милость! Черномазая обезьяна будет заседать в конвенте! Да тебя там линчуют, ты не успеешь и рот раскрыть, Гидеон.

— Может, так, — кивнул Гидеон. — Но у меня мандат. Вот, в кармане. От правительства Соединенных Штатов. Вы были на голосовании?

— Был. Но за негра не голосовал, будь покоен.

Они постояли еще минуту, и один из мальчиков так расхрабрился, что подошел вплотную к Гидеону; тот нежно погладил его желтую головенку. Затем Гидеон попрощался и зашагал дальше. Абнер Лейт смотрел ему вслед.

— В Чарльстон, а? — бормотал он. — Ну и дела, провались я на этом месте! Вонючий негр идет в Чарльстон заседать в конвенте!

Гидеон шел без остановки, пока солнце не поднялось высоко в небе. Тогда он отошел в сторону от дороги, развел маленький костер, закусил кукурузной лепешкой и свининой, потом растянулся на земле и с полчаса отдыхал Теперь было гораздо теплей, чем утром. Весело пели птицы, а где-то поблизости журчал ручей — можно будет напиться пред тем как продолжать путь. Гидеон чувствовал себя совершенно счастливым.

С приближением сумерок Гидеон стал подумывать, где бы ему переночевать. Можно было, конечно, развести костер в сосновом бору и отлично выспаться на мягкой подстилке из прошлогодней хвои — Гидеон привык и к худшим ночлегам. Но для него тот вечер был потерян, когда он не слышал людских голосов и веселого смеха: он не был создан для одиночества. Он порядком устал после целого дня ходьбы, да и пройдено было немало — миль двадцать пять, а то и все тридцать. По пути ему попалась деревушка, но теперь она была уже далеко позади. Он прошел по гати через болото, поросшее кипарисами, и перед ним открылась плоская прибрежная равнина. По краю неба вставала тонкая вечерняя дымка, и Гидеон начинал поеживаться от холода.

Поэтому, когда он увидел хижину на отмели и ленту дыма, поднимающуюся из трубы, и троих шоколадного цвета ребятишек, играющих в песке у порога, он почувствовал облегчение. Он направился прямо к ней через поле — и тотчас от дома к нему навстречу вышел старик-негр, лет семидесяти на вид, но крепкий и здоровый, с улыбкой на лице.

— Добрый вечер, прохожий, — сказал старик.

— Добрый вечер и вам, — кивнул Гидеон, глядя на детей и думая про себя, как они везде одинаковы — боязливые и любопытные, — и как они всегда таращат глазенки на чужого человека.

— Чем могу служить? — спросил старик.

— Меня зовут Гидеон Джексон, сэр. Я из Карвела — там, очень далеко, на большой дороге. Иду в Чарльстон. Позвольте переночевать, хоть в хлеву, буду очень благодарен. Я не бродяга, хлеб, еда — все есть, вот в узелке, с собой. У меня бумаги от правительства, вот, в кармане. — Старик все улыбался. Гидеон запнулся и оставил при себе все, что хотел сказать о конвенте в Чарльстоне. Старик проговорил:

— Милости просим. Место у очага и кусок хлеба у нас найдется для всякого, кто в нем нуждается. А хлев — это для скота. Мы не можем предложить вам кровати, но постелим вам одеяло у огня. А бумаг я ни у кого не спрашиваю, сэр. Мое имя — Джемс Алленби.

— Очень благодарен, мистер Алленби, — сказал Гидеон. Улыбка старика рассеяла его смущение. Алленби повел его в хижину; ветхое строение, сколоченное из жердей, когда-то, должно быть, служило домом белому издольщику, ибо в нем имелись окна и ставни, чего, как правило, не бывало в лачугах рабов. У очага на полу сидела на корточках девушка и что-то помешивала в котелке; она встала, когда они вошли, и Гидеон увидел, что это красавица — высокая, стройная, с округлыми руками и ногами, со светлокоричневой кожей; голову она держала так высоко я прямо, словно несла на ней кувшин. Даже в полумраке заметно было, какие у нее большие и блестящие глаза; но было в них и что-то странное, что удивило Гидеона; должно быть, то, что взгляд их ни разу не остановился на его лице. Алленби взял ее за руку и сказал:

— Дитя мое, у нас сегодня гость. Его зовут Гидеон Джексон. Он идет в Чарльстон, и я просил его провести ночь с нами. Мне кажется, он добрый и кроткий человек.

Что-то в словах старика и в том, как девушка продолжала смотреть мимо Гидеона, внезапно открыло ему истину. Мысль, что она слепа, в первое мгновение потрясла его, но вид детей, уже ухватившихся за ее подол, опрятное, хотя и бедное убранство хижины, вкусный запах, поднимавшийся от котла, — вернули ему спокойствие. Может быть, она дочь старика; во всяком случае, не мать этих детей — для этого она слишком молода. Но распрашивать сейчас было неудобно. Она сказала: — Добро пожаловать, сэр, — и вернулась к огню. Гидеон сел на стул, сбитый из сосновых веток; Алленби расставил на столе оловянные тарелки, положил ложки. На дворе темнело. Гидеон умел обращаться с детьми: они уже улыбались ему, и вскоре один оказался у него на руках, а двое других прильнули к его коленям.

— Они любят песни, — сказал старик.

Гидеон запел: «Братец кролик под кустом, он живет себе как дома, крышей небо у него, не нужна ему солома...»

Гидеон окончил свой рассказ — о голосовании, о том, как его избрали делегатом; было уже поздно, огонь в очаге превратился в кучку тлеющих углей. Девушка — ее звали

Эллен Джонс — взобралась по лесенке на чердак, где была ее постель. Девочка спала вместе с ней; мальчики — Хам и Яфет — легли внизу на соломенном тюфяке; сейчас все они уже спали. Старик с Гидеоном сидели у очага.

— Значит, ты идешь в Чарльстон, — сказал старик. — Наконец-то после столь долгой ночи настал рассвет. Как я тебе завидую, Гидеон Джексон, боже мой, как я тебе завидую. Но это правильно, это для молодых, для тех, кто силен и полон надежды. А для таких, как я...

— Это для всех, — сказал Гидеон.

— Для всех? Может быть! Сколько мне лет, как ты думаешь?

— Ну — шестьдесят пять...

— Семьдесят семь, Гидеон. Я сражался против англичан в 1812 году. Тогда нам позволяли сражаться — за свободу Америки. Нет, я говорю это без горечи. Тогда думали, что

рабство отомрет само собой. Это было еще до того, как хлопок стал доходной статьей. Тогда владеть рабами не представляло выгоды, скорей помеху. Меня даже научили грамоте — сделали из меня учителя. Тогда еще не понимали, что грамота для раба — это вроде болезни; дайте человеку знание — и он станет непригоден для рабства, да еще заразит тем же недугом других.