Говард Фаст - Дорога свободы

Гидеон только поклонился в ответ: говорить он не мог. Холмс повел его в ярко освещенную гостиную, где, как показалось Гидеону, в теплом, душистом воздухе сидели люди, высеченные изо льда, — женщины в пышных платьях, мужчины в черных смокингах с белоснежными пластронами рубашек, блеск и сверкание больших канделябров, мебель из красного дерева, рядом с которой обстановка в доме Кардозо казалась нищенски бедной, серебро и хрусталь. Холмс всех по очереди представил Гидеону, но ни один не встал и не подал ему руки, а когда Гидеон очутился лицом к лицу с Дадли Карвелом, своим бывшим владельцем, тот даже и глазом не повел, словно видел его в первый раз, — что, впрочем, и неудивительно, ибо Гидеон был всего-навсего рабочим на хлопковом поле. Они о чем-то говорили, когда Гидеон вошел, и теперь, по окончании церемонии знакомства, продолжали разговор между собой, предоставив Гидеона Холмсу. Тот, скупо усмехнувшись, сказал:

— Простите их, Джексон. Иногда наша так называемая учтивость оказывается не на высоте. Что вы выпьете?

Черные слуги скользили по комнате, как тени; Гидеону все казалось призрачным и расплывчатым, словно в кошмаре; ничто не запомнилось ему как связная, четкая картина. На предложение Холмса он отрицательно покачал головой. Нет, он ничего не будет пить. — Так-таки ничего? — Ничего. — Он все еще стоял, как каменный, чувствуя, что по всему телу у него бегают мурашки, что слуги исподтишка бросают на него быстрые взгляды. В эту минуту он был зверем, пойманным в капкан; беглецом, загнанным в болото; рабом, привязанным к столбу для порки; и хуже всего, горше всего, ужаснее всего — он был во власти страха.

Казалось, целая вечность протекла до той минуты, пока, наконец, все пошли к столу.

Гидеон, видал, как люди едят. Его соседи на плантации ели на один лад. Картеры — на другой, у Кардозо — на третий; но нигде не было столько серебра, столько разных тарелок, с которыми неизвестно, что надо было делать. Гидеон не умел так держать вилку и ложку, как ее держали гости; он вдруг стал неловок; все валилось у него из рук; ему приходилось ждать и смотреть, как делают они, и они видели, что он ждет. Как он мог позволить, чтобы его поймали в такую ловушку? Дурак, трижды дурак! Мысли кружились у него в голове, как белка в клетке. Что все это значит? Зачем Холмс это придумал? Для чего? Какая ему выгода?

Наконец, до его сознания дошло, что его о чем-то спрашивают и он каким-то образом отвечает. Направление разговору давал Холмс; Холмс куда-то гнул — куда, Гидеон не мог понять. Голова его вдруг прояснилась; вспыхнул гнев против этих людей, которых он в первый раз за свои тридцать шесть лет жизни видел так близко, с которыми впервые говорил. Они произносили слова — и слова были те же, какие и он употреблял. И он тоже отвечал им такими же словами. Он стал внимательно слушать: то, что они говорили, было неумно, даже просто глупо; чтобы их понять, приходилось перебрасываться на сто лет назад, голова кружилась от такой гимнастики. Андерсон Клэй, белый бедняк, умел трезво и точно проникнуть в суть вещей, которые для них были за семью замками; они думали, что подсмеиваются над Гидеоном, но густой, низкий голос отвечал им медленно и спокойно. Нет, он не позволит смеяться над собой. Холмс был ему равный, а эти — нет; и легкая улыбка трогала губы Холмса, когда полковник Фентон говорил:

— Ну-с, Джексон, как вам нравится законодательствовать? Приятная перемена, не правда ли, после прочих ваших занятий?

— Это выгодней, чем собирать хлопок, — отвечал Гидеон. — Нам платят по три доллара в день.

— Да-a, честным трудом сейчас столько не заработаешь.

— На что негру столько денег? — удивилась Джейн Дюпрэ. — Что ему с ними делать?

Она была хрупкая блондинка, нежная и изящная, и муж ее нахмурился, когда она заговорила.

— Он мог бы потратить их на еду и одежду, — сказал Гидеон. — Но чаще всего он их пропивает.

Нарочитое простодушие его ответов сбивало их с толку: они ведь тоже не понимали, что все это значит. Их положение было даже хуже, чем его, ибо они ясно видели, что Холмс забавляется этой пикантной ситуацией. Позже Джейн Дюпрэ говорила, что ее чуть не стошнило, когда она увидела, как это негр загребает еду вилкой, словно лопатой.

Генерал Ганфрет сказал:

— Я всегда считал, что образование — это необходимая предпосылка для деятельности законодателя. Вам не трудно, Джексон, заниматься этим делом?

— Трудно, — подтвердил Гидеон.

— Тем более, что ведь вы, кажется, всего несколько лет тому назад были рабом на плантации мистера Карвела?

— Был, — усмехнулся Гидеон.

Сантель, владелец одной из самых крупных плантаций в штате, длиннолицый мужчина лет пятидесяти, с жесткими маленькими глазками, сказал, что Гидеон может гордиться: он теперь имеет положение в обществе.

— Да, — ответил Гидеон, — но общество-то очень изменилось.

— К худшему, — сказал кто-то.

— А это, — кивнул Гидеон, — зависит, с какой стороны смотреть.

— Вы ведь умеете читать? — сказала одна из дам.

— Немножко научился, когда был в армии.

— А вы были в армии? — спросил генерал.

— Я был в тех частях, что занимали Чарльстон, — помните, цветные бригады?

В комнате стало как на пороховой бочке с подожженным фитилем. Холмс усмехнулся, но остальные сидели как замороженные. Гидеон мысленно снова сравнил их с ледяными изваяниями; а в ушах у него звенела старая песенка:

День-деньской работаешь, да и ночь не спишь,

Все для белого хозяина, а негру шиш...

Он понял, что дальше так итти не может — что-нибудь взорвется. Миссис Холмс извинилась и встала из-за стола. Из соседней комнаты, куда она вышла, послышались рыдания; Холмс, поспешивший за ней, вернулся и сказал:

— Извините мою матушку, она не совсем здорова.

Генерал погрузился в мрачное молчание; Фентон, чтобы рассеять ( неловкость, сказал Гидеону: — Вы носите старинную южную фамилию, мистер Джексон. Но я полагал, что негры обычно берут фамилию своих хозяев?

— Иногда, — сказал Гидеон. — Я долго был совсем без фамилии, пока меня не произвели в сержанты. Тогда капитан, янки, говорит: «Тебе нужно фамилию, Гидеон, возьми себе фамилию. Как звали твоего хозяина?» — Гидеон остановился и кивнул Карвелу, думая про себя, что не будь здесь женщин, они бы его убили. — А я ему говорю, — продолжал Гидеон, — хозяин, у кого я был рабом, — нет, его фамилию я ни за что не возьму. Пусть будет Джексон...

Гидеону не удалось закончить свой рассказ. Карвел вдруг встал к произнес негромко:

— Вон отсюда, черная свинья!..

Когда Гидеон возвращался домой, у него было необыкновенно легко на сердце. Сколько тайн развеялось как дым! Сколько страхов оказалось беспочвенными! Весь мир кажется тайной, пока его не разглядишь. Черный с серебряными вспышками залив, сейчас такой призрачный и мрачный, завтра станет мирно сияющей на солнце водной гладью. Цепи, разбитые его народом, не будут выкованы вновь: в солнечном свете им нет места. Власть немногих над многими, это самое страшное, самое тяжкое зло, какое когда-либо нес на себе человек за все века на человеческой памяти, оказывается можно проткнуть, как пузырь, наполненный водой, и вся его сила вытечет, как вода. Гидеон тихо напевал: «Израиль в Египте стенал у дорог: отпусти мои народ, отпусти мой народ, и вынести гнета он больше не мог, отпусти мой народ, отпусти мой народ!»