Говард Фаст - Дорога свободы

Званый обед у Холмса подходил к концу; дамы встали из-за стола и удалились, мужчины закурили сигары, и генерал Ганфрет сказал:

— Холмс, это непростительно с вашей стороны.

— Придется вам все-таки меня простить.

— Вы сказали, что у вас есть свои соображения, — вмешался Сантель; голос его звучал холодно и жестко. — Вы уверили нас, что этих соображений достаточно для того, чтобы нам всем сесть за стол с негром. Когда вы пошли в конвент, а перед тем лизали неграм зады, чтобы они вас туда послали, — вы тоже говорили с таинственным видом, что у вас есть свои соображения. Но знаете ли, довольно с меня ваших соображений. Сыт по горло.

— Соображение, однако, вещь невредная, — с усмешкой сказал Холмс. — Сегодня у вас его нехватило, и этот негр, если разрешите мне так выразиться, всех вас оставил в дураках.

— Я думаю, Стефан, что вы уже довольно наговорили, — проворчал генерал.

— А я не думаю, — отозвался Фентон. — Как бы ни относиться к Стефану, в данном случае он совершенно прав. Негр всех нас оставил в дураках. Признайте это, джентльмены.

— Пусть Стефан даст нам объяснения, иначе я...

Холмс прервал его: — Помилосердствуйте, Дюпрэ! Уж не собираетесь ли вы вызвать меня на дуэль? Только этого нехватало. Кто мы — дети? Грудные младенцы? Слабоумные идиоты? Я пригласил вас сюда, джентльмены, потому, что считал вас разумными людьми. Позвольте мне сохранить хотя бы эту иллюзию...

— Холмс!

— Нет уж, дайте мне договорить. Я сегодня устроил здесь цирк — согласен. Я привел этого негра и поставил его и вас в невозможное положение — согласен. Я предвидел, что будет; но я все-таки никак не ожидал, что вас до такой степени деморализует присутствие за столом одного единственного негра. Давайте проанализируем весь этот случай. Я просил вас оказать мне любезность и сделать одну вещь, которая может иметь огромное значение и для вас, и для меня, и для всех нас, а именно: провести вечер с этим негром, членом учредительного конвента, в домашней обстановке. Я устроил это в домашней обстановке потому, что только так я мог доказать свой тезис — а какой, я вам заранее не сказал, потому что в той стадии он еще не существовал. Не ясно? Ну, тогда потерпите еще немного.

— Как вы отнеслись к происходящим событиям — и вы и все люди того круга, к которому я принадлежу? Когда федеральное правительство постановило произвести реконструкцию Юга, вы отказались ее принять. Вы раскапризничались — да, да, по всему Югу люди из общества раскапризничались, как дети, отказались регистрироваться, голосовать, проводить избирательную кампанию. Вы обзывали негров и белую шваль дикарями и утверждали, что вся эта затея с конвентом рухнет сама собой. Скажите, сами-то вы верили в это? Положа руку на сердце, верили или нет? Неужели сейчас, после этой кровавой войны, вы сохранили еще такие младенческие представления о государственной власти? Следили вы за работой конвента? Сами, своими глазами, а не по нашим газетам, глупым и пристрастным?

— Ну, после этого... — начал было Дюпрэ, но полковник Фентон яростно прикрикнул на него: — Замолчите, Дюпрэ! Стефан, продолжайте. — Дюпрэ, с открытым ртом, растерянно переводил взгляд с одного лица на другое. Холмс откусил кончик сигары, закурил от свечи на столе, налил себе немного коньяку и продолжал:

— Каково же наше положение в настоящую минуту, джентльмены? Помните ли вы нашу прежнюю жизнь, ту жизнь, которую мы вели всего восемь лет тому назад? Это не так давно; мне тогда было двадцать шесть лет; сейчас мне тридцать четыре, я еще молод, настолько молод, что не успел утратить вкус к жизни, что, как мне кажется, произошло с вами, джентльмены. Я помню нашу тогдашнюю жизнь; а каково же наше положение в настоящее время? Одно у нас есть общее: все мы владели или владеем большими поместьями, мы — та основа, тот фундамент, на котором держится весь наш Юг. И еще у нас есть общее: всех нас ждет одинаковая участь — разорение, полное, окончательное разорение. Я потерял плантацию, которой наша семья владела сто тридцать лет. Дюпрэ потерял свою, Карвел свою — долги, налоги, война, освобождение негров! Остальные еще кое-как держатся за то, что уцелело. Когда мы начинали эту бессмысленную войну, я предсказывал, что так будет, — и дураки обвинили меня в предательстве. Я — предатель! Неужели нужно лгать самим себе? Как я могу предать то, что создало меня, то, что есть я сам, моя плоть и кровь? Я заявляю, вам, джентльмены: мы должны, наконец, понять, в каком положении мы очутились! Это наше единственное спасение.

Генерал, следя за струйкой дыма, тянувшейся от его сигары, проговорил: — Что же вы предлагаете, Стефан? Чтобы мы пошли в этот балаган, к этим павианам?

И Сантель прибавил: — Что мы можем сделать? Мы пробовали подкупать негров, улещать, грозить — они помнят только одно: что они были нашими рабами.

— Зачем вы привели этого негра? — спросил Фентон.

— А вот это, джентльмены, и есть ключ ко всему. Я возражаю против терминологии генерала — балаган, павианы! Тем, что мы так думаем, джентльмены, мы сами обрекаем себя на поражение. Этот конвент не балаган, где кувыркаются павианы, — это собрание решительных и умных людей, которые в большинстве своем честно и искренне стремятся к общему благу, как они его понимают.

— Вы городите вздор, — возмутился генерал.

— Вы думаете? А вы были хоть на одном заседании?

— Я читал газеты.

— А газеты лгут! Уж поверьте мне, я был почти на всех заседаниях, и я вам говорю — газеты лгут! Я пригласил

этого негра только по одной причине: два года тому назад он был неграмотен. А еще за несколько лет перед тем он был рабом у Карвела. Видели вы его сейчас? Похож он на павиана? Какие возможности скрыты в этих неграх, которых мы покупали и продавали в течение двух столетий? Мы не знаем, джентльмены, и даже не смеем догадываться. Такие люди, как этот Гидеон Джексон, отдадут они то, что завоевали? И они не одни: они все больше сближаются с белой швалью, которую мы презирали, пока она нам не понадобилась на войне как пушечное мясо. И эта белая шваль, которая послушно сражалась за нас, теперь начинает шевелить мозгами. Джентльмены, когда вы отдали конвент этим неграм и этим белым, вы совершили вторую роковую ошибку; первой, была сама война. Вы уверяли, что конвент рассыплется прахом; он не рассыпался; он заседает уже девяносто дней и выработал конституцию. Вы уверяли, что нация восстанет во гневе и раздавит гадину, — она не восстала во гневе; вместо того стараниями янки-репортеров вся страна мало-помалу узнаёт правду о конвенте. Когда по окончании войны мы учинили наше дурацкое царство террора, ввели наши фантастические черные кодексы, мы очень о себе возомнили — уж такие мы умники, такие смельчаки, — что нам стоит вырвать победу из рук у тех, кто только что расколошматил нас в бою! Мы пустили в ход этого болвана Джонсона, воображая, что народ за ним последует, а Конгресс его самого выбросил вон. Теперь негры завоевывают общее сочувствие, а мы его теряем, и это, джентльмены, тоже наша вина.