Говард Фаст - Дорога свободы

хоть небольшая, создана вами. Теперь вам представляется возможность продолжить, проводить законы в жизнь...

— Как это? — задумчиво спросил Гидеон.

— Мы хотим выставить вашу кандидатуру в сенат штата.

Гидеон покачал головой.

— Почему нет?

— Не выйдет, — сказал Гидеон.

— Боитесь?

— Теперь я уже ничего не боюсь, — усмехнулся Гидеон. — Нет, просто не выйдет. Я знаю, кто я. Через год или через пять лет — может быть, сейчас — нет. Не гожусь.

— Годитесь, Гидеон. Больше, чем многие из тех, что будут там заседать.

— Может быть, — пожал плечами Гидеон.

— Вы подумаете об этом?

— Нет. Поеду домой.

— А если я скажу, что вы неправы, Гидеон?

— Что делать? Я поступаю, как считаю лучше.

— Выходит, что уговаривать вас бесполезно?

— Боюсь, что да.

— Очень жаль, — искренне огорчился Кардозо.

Они пожали друг другу руки, и на прощание Кардозо сказал:

— Знакомство с вами мне очень много дало, Гидеон.

— Почему, сэр?

— Может быть, и я когда-нибудь вернусь домой.

Настал день отъезда. Миссис Картер, обливаясь слезами, заключила Гидеона в объятия я поцеловала его в губы. — Если будете еще в Чарльстоне, Гидеон, приезжайте прямо к нам. — Старики суетливо собирали его в дорогу: уложили ему коробок с едой, Картер принес пару высоких черных ботинок на пуговках, которую сшил для Рэчел. Гидеон хотел заплатить за них. — Нет, нет, это ей подарок от нас, Гидеон. — Другим подарком была библия. — Она поддержит тебя в трудную минуту, — сказал Картер. — Ты добрый малый, Гидеон, но послушай меня: обрати свое сердце к богу! — Гидеон понимал, как одиноко им будет, после его отъезда. На прощанье они устроили роскошный обед: жареные куры, креветки, горячие кукурузные лепешки, тушеные овощи — и гостей набралось столько, что маленький домик едва их вмещал. Это было неожиданностью для Гидеона. Пришли все соседи — ближние и дальние, каждый хотел пожать ему руку, и слез было больше, чем на похоронах. До сих пор Гидеон воспринимал конвент и конституцию как нечто обособленное, вне связи с людьми, их слезами и смехом, их гордостью...

Он провел час с Андерсоном Клэй, и тот сказал ему:

— Гидеон, я не согласен с теми, кто сейчас пляшет от радости и поет аллилуйя. Мы только положили начало — и еще, может быть, все развалится. Но тогда мы начнем сызнова. Нас много — везде кто-нибудь да найдется, и мы узнаем друг друга.

— Мы узнаем друг друга, — сказал Гидеон, крепко сжимая руку высокого, сухощавого, краснолицего фермера.

Но уже все шло мимо него, все двигалось дальше без его участия.

Он отошел в сторону, но маленький мир, в котором он последние три месяца был одним из колесиков, неудержимо катился дальше, переживая новые перемены и новые волнения. Как ни хотелось ему поскорей увидать своих, ему все же взгрустнулось, когда он стал упаковывать свои книги — теперь уже порядочную стопку — и укладывать свои пожитки в небольшой дорожный мешок. Билет на поезд лежал у него в кармане: теперь уж он не пойдет пешком! Но в каком-то смысле он завидовал простаку-негру, который три месяца тому назад отшагал сто с лишком миль по дороге с заброшенной плантации в город Чарльстон.

А в Карвеле неужто так ничего и не изменилось? Старик-негр, который вез его последние двадцать миль пути — от станции до Карвела — в запряженной мулом ветхой двуколке, ничего не слыхал о конвенте, о волнениях, в Чарльстоне, о всех великих событиях, коих Гидеон был участником. — Конвент? Не знаю, не слыхал... — И он принялся рассказывать местные новости — такие же, как всегда: рождения, смерти, мирные дела неторопливой сельской жизни и случаи насилия и преступлений, взрывающиеся там и сям, как маленькие скрытые вулканы: — Буллеров мальчишка пошел в город, шел, никого не трогал, а пятеро белых напали на него, избили дубинками, а потом повесили на дереве... — За что? Что он сделал? — Ничего не сделал, просто шел в город... — Старик рассказал еще, что по ту сторону большого болота строят железную дорогу и через болото будут прокладывать дамбу: — Рабочих набирают. По доллару в день платят. — Неграм тоже по доллару? — осведомился Гидеон. — По доллару. Это янки строят. — А что нового в Карвеле? — В Карвеле — не знаю, давно там не был. — Ну, может, хоть слыхал что-нибудь? — А чего тебе надо? — сердито сказал старик. — Чего тебе не терпится? Приедешь — узнаешь, не сто лет ждать. Да и что там может быть нового? Корова принесла теленка, негритянка ходит с брюхом — чему еще быть? — И Гидеон умерил свое любопытство и терпеливо стал слушать подробный отчет о том, какая погода была в прошлом месяце и какая на прошлой неделе, а теперь уже, слава богу, весна, теплынь стоит и кукурузу уже посеяли...

Над дорогой кружились вороны и громко каркали, как всегда, а подальше на лугу виднелся охотник с дробовиком подмышкой, и его сеттер бежал впереди, пробираясь сквозь высокую луговую траву...

Наконец, под вечер, когда на дорогу, устало вытягиваясь, ложились длинные тени, впереди показался Карвел — сперва высокий, пышный дом на холме, озаренный закатными лучами, белый с одной стороны, золотой и розовый с другой... Старый мул еле передвигал ноги.

— В какую даль забрались, — пожаловался возница. — Назад-то в темноте ехать...

Как всегда, первыми появились дети; они неслись во всю прыть, с гамом и криком, они выскакивали отовсюду, словно вспугнутый перепелиный выводок. Марк был с ними — но какой большой! — таким Гидеон его не помнил; Джеф шел сзади, шел, а не бежал, солидно и с достоинством, как подобает взрослому. И вот, наконец, — Рэчел. Гидеон держал ее в объятиях, слезы текли у него из глаз, и ему было стыдно перед своими детьми за эти слезы.

Гидеон вернулся, он опять был тут, с ней, и неотделимый от нее. Для Рэчел время тоже стало изменчивым и растяжимым, как резиновая лента, которую можно натянуть, и тогда она станет длинной, длинной, а можно отпустить — и тогда она свернется в маленький, тугой клубочек. Эти три месяца были бесконечно длинны, и Рэчел все время

знала, — по-своему, чувством, а не рассудком, — что прежний Гидеон никогда уже не вернется.

Ее страхи были смутны и бесформенны, как тени; их порождала неизвестность, которая для Рэчел начиналась тотчас за гребнем холма на горизонте и охватывала весь мир. Для Рэчел Карвеловская плантация была началом и концом всего: она никогда не выходила за ее пределы. Когда-то из Виргинии привезли негритянку и продали с аукциона в Чарльстоне; на руках у нее лежал младенец, за которого к цене матери прикинули еще сорок два доллара. Этим младенцем была Рэчел — и все ее воспоминания были связаны с Карвеловской плантацией; других она не знала. Даже война, перебудоражившая весь Юг, мало затронула этот уголок. Раз только на лужайке появился молодой офицер верхом на запаленном вороном коне во главе колонны усталых солдат в синих мундирах — первые янки, каких видела Рэчел. У этого офицера были голубые глаза, розовые щеки и золотые бачки; он нагнулся с седла и крикнул Рэчел: «Эй, девушка, что, мятежники тут давно проходили?»