Говард Фаст - Дорога свободы

Здесь не было такой спешки, здесь не ощущался так напор времени, как в Чарльстоне. Солнце садилось, солнце вставало; Гидеон спрятал свой городской костюм и опять облачился в старые штаны и старую куртку. Раз он целую ночь провел в хлеву, помогая свинье, которая никак не могла опороситься. Уже перестал поражать его контраст между тем, что он видел в городе, и тем, что он видел здесь, и рабьи лачуги, показавшиеся ему столь ужасными вначале, мало-помалу стали тем, чем были всегда — привычным и обыденным зрелищем.

По вечерам он читал при свече, чаще всего вслух. Марк, Джеф, Дженни и Рэчел рассаживались вокруг и слушали. Часто к ним присоединялись Алленби и Эллен Джонс, иногда брат Питер, иногда еще кто-нибудь из соседей. Он читал им Уитмэна и Эмерсона, громовые последние слова старого Джона Брауна, стихи Джона Гринлифа Уитьера. Поэзия воспламеняла их живое воображение, а Гидеон к тому же хорошо читал; они раскачивались в такт стихам и тихонько хлопали в ладоши. Пока Гидеон читал, Джеф не сводил с него глаз, и Гидеон часто думал, что надо поговорить с мальчиком и узнать, наконец, что таят в себе эти сумрачные глаза, это неподвижное темное лицо. Марк, тот жил весело и легко, и Алленби не мог надивиться тому, как быстро он все схватывает. Однако все это было только временным затишьем, перерывом, остановкой, и Гидеон уже чувствовал, как в нем нарастает нетерпение. Брат Питер однажды оказал ему:

— Помнишь, Гидеон, я говорил — ты как ведро, что наполняется свежей, чистой водой из колодца?

— Помню, — кивнул Гидеон.

— Ты ушел в Чарльстон, и господь возвысил тебя, теперь ты вернулся — и ты чужой среди своих.

— Неправда, — сказал Гидеон.

— Отвернись от бога, и бог отвернется от тебя. — Помолчав, брат Питер задумчиво и печально прибавил: — Ты сделал это, Гидеон...

— Нет. Это не то. Тут больше. Я смотрел, брат Питер, смотрел и думал — уж как умею, по-своему. Я видел рабов в цепях, и не бог разбил цепи, а люди. Я видел, как дурные люди и равнодушные люди брали ружья и сражались за доброе дело, потому что добрые люди поставили на своем, и как из вражды и крови родилось добро.

— А спасенье души, Гидеон?

— Может, для меня спасенье в другом, в том, чтоб были школы, хорошие законы, хорошие дома вместо этих лачуг, где мы живем...

А ночью Рэчел горестно шептала ему:

— Гидеон?..

— Что, детка?

— Скажи, что любишь меня.

— Кого же еще мне любить?

— Почему же все другое, ты другой, говоришь по-другому, делаешь по-другому — что будет, что будет с нами, Гидеон?

— Ничего не будет, голубка.

— Скоро ты опять уйдешь, опять уйдешь, Гидеон...

— Нет.

— Губы говорят одно, сердце другое.

— Нет, нет, — успокаивал ее Гидеон.

А утром Кэп Холстин принес письмо от Кардозо, и в письме было написано: «Думали ли вы о том, о чем я вам говорил, Гидеон? Нельзя прозябать, когда вся земля сотрясается...»

Однажды под вечер они сидели, как в прежние дни, на земле возле закрома для кукурузы, прислонившись к нему спиной, пожевывая соломинки, лениво подбрасывая пыль ногами... Тут были Гидеон, брат Питер, Ганнибал Вашингтон, Алленби, Эндрью и Фердинанд, которые оба приняли фамилию Линкольн.

— Похоже на дождь.

— Похоже.

— Хорошо бы, промочило немножко землю.

— Не мешало бы.

— С запада тучи идут.

— Да какие черные!

Гидеон сказал: — Жаль, что вы не засеяли несколько акров хлопком.

— Ну его. Дай бог, никогда его больше не видеть.

— Довольно мы над ним потели!

— Слезами поливали!..

— У нас на Юге это самая выгодная культура, — сказал Гидеон. — За него деньги платят, а нам нужны деньги.

— Ты все время это твердишь, — заметил Алленби.

— Да. Посмотрите кругом — тут все не наше. Земля не наша, лачуги, где живем, не наши. Нашего ничего нет. Пока — это было ничего, потому что был беспорядок; некому подсчитать, некому спросить: а что тут делают эти негры? А вот будут выборы, будет гражданская администрация — тогда всю землю сосчитают, всю до последнего акра.

— Кто же нас сгонит с земли, Гидеон?

— Тот, кто ее купит.

— Белый сам не станет пахать — позовет негров.

— Позовет, — чтобы мы работали на него, как белые издольщики до войны. Засеет все хлопком, а мы будем выпрашивать у него кусочек сала — накормить наших детей.

Брат Питер правильно сказал: сейчас у нас земля обетованная, она течет млеком и медом. А почему? Потому что мы сеем кукурузу, овощи, все, что нужно для еды, потому что мы обходимся без денег. Но долго так нельзя. Свечка, чтоб вечером почитать, — это стоит денег, учебник для детей — это стоит денег.

— Гидеон, а разве правительство не купит землю для негров?

— Может, и купит, не знаю. Положим, даже и купит. Так ведь правительство — это тысяча человек, пока еще они раскачаются. Может, через год, может, через пять лет, а может, никогда. А может, скажут — вот вам земля в Джорджии, переселяйтесь туда. Это плохо для нас. Мы всегда жили тут, тут наша родина. Надо взять эту землю.

— Как?

— Купить, — сказал Гидеон. — Заработать денег и купить.

— Для этого нужно много денег, Гидеон, — заметил Алленби.

— Сперва немного, потом достанем еще. Банки дают ссуды — да, даже неграм, если увидят, что дело вернее, что мы взялись крепко, что у нас есть немного своих денег. Железная дорога сейчас строит дамбу через болото, платит рабочим доллар в день, все равно — белым и неграм. Пойдем поработаем полтора-два месяца...

— А урожай?

— Вернемся, снимем урожай.

Все долго молчали, потом брат Питер сказал: — Недоброе дело, Гидеон, уводить мужей от жен...

Но Ганнибал Вашингтон заявил: — Гидеон прав.

— Соберем собрание, — решил Гидеон.

Но женщины тоже считали, что это недоброе дело. На речке за стиркой они искоса поглядывали на Рэчел, которая молча терла свое белье и колотила его вальком. Всякая перемена — это беспокойство, а теперь, видно, надо ждать перемен, и это хоть и связано со свободой, а все-таки беспокойно. Хорошо быть как дети, что плещутся голые в ручье, кричат, и хохочут, и шалят, и не ведают стыда, — но они-то уже не дети. В болотах лихорадка — уйдут туда мужья, еще захворают, умрут; недоброе место эти болота, говорят, там нечисто... Рэчел колотила белье вальком, полоскала его, выкручивала. Дженни шлепнулась в воду,

Рэчел закричала: — Иди сюда, довольно шалить, — и вдруг умолкла, заметив, как странно поглядели на нее женщины...

А Джемс Алленби спросил Гидеона: — Джефа ты тоже возьмешь с собой?

— Да. Он сильный, не хуже взрослого.

— Я не стал бы его брать, Гидеон.

— Почему?

Они сидели в большом сарае, где в одном углу Алленби устроил школу; вместо кафедры у него был ларь для зерна; свет широкой полосой падал из открытого сеновала. На скамейке лежала стопка простой бумаги и заточенные угольки, и присутствие детей как-то ощущалось здесь, хоть детей сейчас и не было; Гидеон не умел определить это чувство — словно какая-то жажда, какое-то голодное стремление было разлито в воздухе. Гидеон побывал на одном из уроков и видел, с каким невероятным терпеньем учит их старик. «Настоящие звереныши», — сказал он потом. «Ну да, а чего же ты ожидал? — ответил Алленби. — Но они учатся». Да, они учились — с жадностью, со страстью; а Джемс Алленби был прекрасный учитель, неистощимо терпеливый.