Говард Фаст - Дорога свободы

Джеф возился с ранеными, а в сердце его нарастал гнев и возмущение. Вот он, путь Гидеона; но ведь это же безумие! Что хорошего может дать война? Что, кроме разрушения, смерти, гибели?

Мэриона Джеферсона положили в одной из маленьких комнат в задней части дома, и его жена, сестра, дети и старая мать пришли туда причитать над ним и плакать. Их плач слышен был по всему дому. И туда же, к ним, пошел брат Питер, чтобы поддержать их и утешить. Он сказал им словами древней мудрости: «Господь дал, господь и взял. Благословенно имя господне».

Но почему господь так сделал, брат Питер не мог бы ответить. Его паства была непохожа на паству других проповедников. Вся жизнь этих людей прошла у него на глазах: он видел, как они рождались, как были детьми, как приходило к ним отрочество, юность и зрелость; а теперь он видел, как пришла к ним смерть — не такая смерть, как ей положено быть, — легкая, мирная, естественная, тихий, последний вздох и вечный покой, — но смерть насильственная, грозная и страшная. Брат Питер не понимал. Когда-то он сказал Гидеону: «Ты как маленький ребенок. Жадный ко всему. Опусти ведро в колодец — оно до краев наполнится чистой водой. Вот так же и ты». Так он когда-то думал о Гидеоне. А теперь он не знал. Гидеон стал жестким, и чужим, и непреклонным: когда он вошел в эту комнату и поглядел на мертвого, ни один мускул не дрог-нул в его лице. Он простоял минут пять, глядя на Мэриона, потом кивнул, словно подтверждая что-то в своих мыслях, — и вышел. Ни слова Луизе, чтобы облегчить ее горе; ни слова брату Питеру, ни слова детям...

Гидеон, Ганнибал Вашингтон и Абнер Лейт стояли на веранде и разговаривали между собой — обо всем, что случилось и что еще может случиться, обо всем, что уже сделано и что еще надо сделать. И в эту ночь тоже светила луна, заливая луга и поля серебряным сиянием. Внизу, за деревьями, клановцы разложили костры. Огни этих костров кольцом опоясывали дом, но между ними все же оставались широкие темные промежутки. Весь этот вечер Гидеон думал о Марке. Если все обошлось благополучно, мальчик скоро вернется, разве только он где-нибудь остановился, чтобы выспаться. Проскользнуть между кострами ему будет нетрудно. Марк в лесу как дома. Если нельзя на лошади, он оставит ее и проберется пешком. Но по его характеру больше похоже, что он прорвется на всем скаку и галопом взлетит по склону. Гидеон предупредил часовых. От одной только мысли, что с Марком могло что-нибудь случиться, у Гидеона на сердце сразу становилось тяжко, холодно, пусто. Никому, даже Рэчел, он не мог объяснить свое чувство к Марку: они были одна плоть, одна кровь. Самое полное счастье, какое он знал в жизни, он испытывал тогда, когда бывал с Марком — охотился с ним, работал с ним или сидел и слушал пронзительные рулады его гармоники. С Джефом было иначе. Гидеон сам понимал, что с Джефом было совсем иначе.

Заговорил Абнер Лейт. — У нас убит один, у них четырнадцать, это еще не так плохо, Гидеон.

— Этот один — отец семьи, — сказал Гидеон.

— Больше к нам не сунутся.

— Они дураки, — заметил Ганнибал Вашингтон, — но теперь будут умнее, вот увидишь. Сейчас перетрусили, это верно. В атаку больше не полезут. Но они нагонят еще народу. Соберут шесть, семь сотен — и что-нибудь придумают.

— Кое в чем мы действовали неправильно, — сказал Гидеон. — Выгодней, чтобы стрелки находились на втором этаже и стреляли сверху. Тогда тем не помогли бы кочки. А женщинам будет безопасней внизу.

— Надо экономить патроны, — сказал Ганнибал.

— Да.

О Марке все молчали, только Абнер Лейт сказал: — Давай я попробую пробраться в Колумбию, Гидеон.

— Подождем.

— Я скажу нашим насчет патронов, — проговорил Абнер. — Чтобы только тогда стреляли, когда видят цель. А то палят зря, словно мальчишки в день Четвертого июля.

— Надо сегодня же похоронить убитых, — сказал Гидеон.

— Мэриона?

— Нет, тех. Я не хочу, чтобы утром их увидели дети. — Гидеон помолчал, потом спросил:

— Так сколько у нас всего патронов?

— Вместе с охотничьими?

— Нет. Только для винтовок.

— Около двух тысяч.

— Марк сегодня вернется, — сказал Гидеон. — Вернется. Я знаю.

Позже, когда Гидеон остался один, на крыльцо вышла Рэчел. — Гидеон? — прошептала она.

— Что?

Она подошла и прижалась к его плечу. — Можно, я побуду с тобой? — Гидеон обнял ее.

— Марк скоро вернется, — сказал он.

— Почему ты послал его, Гидеон?

— Потому что верил ему как самому себе.

Они стояли молча, обнявшись, потом она спросила: — Если он вернется, с какой стороны он придет, Гидеон?

— Не знаю. С какой будет удобней.

— Ты думаешь, он придет, Гидеон?

— Думаю, что придет, — сказал он.

— Значит, придет. Как ты говоришь, так всегда и бывает.

Он повернул ее к себе лицом и сказал: — Рэчел, детка, я люблю тебя.

Она подняла руку и погладила его по лицу.

— Верь мне, голубка, я всегда любил тебя. Меня сделали чем-то, чем я никогда не хотел быть. Народу нужен был такой человек, и я стал таким, как ему нужно, а для тебя — для тебя я стал чужим. И я ничего не мог с этим поделать. Может быть, если б я был другим человеком, сильнее, лучше...

— Ты хороший человек, Гидеон, — прошептала она.

— Что я! В том и сила народа, что он мог взять такого, как я, и научать его что делать. И, все-таки, я не знаю. Я не знаю, какой путь правильный. Когда-нибудь будут люди, которые будут знать. Они поймут, почему оказалось возможным то, что происходит сейчас, они сумеют объединить весь народ и построить что-то прочное, что уже нельзя будет сжечь...

— Гидеон, детка, любимый мой, — зашептала Рэчел, как когда-то, в прежние дни:

Они еще долго сидели на ступеньках. Рэчел заснула в его объятиях. На Гидеона тоже временами находила дремота. Он проснулся от того, что Ганнибал Вашингтон тронув его за плечо, сказал:

— Гидеон, уже светает.

И тогда с острой, холодной болью в сердце он понял, что Марк не вернется.

В этот день — второй день осады — клановцы ближе подтянули свои линии. Их теперь было, по меньшей мере, пять или шесть сотен, и действовали они более организованно. Они подползли на расстояние выстрела, выкопали ямки аз земле, залегли и открыли непрерывный снайперский огонь. В загородке, позади повозок, было ранено два мула и корова, их пришлось прирезать, но других потерь не было. Женщин и детей перевели в большой зал, стены обложили матрацами и досками. Гидеон распорядился, чтобы никто не отвечал на огонь, кроме двух лучших стрелков — Уила Буна и Ганнибала Вашингтона. Они забрались на крышу и легли рядом; протерев прицел, они долго, иногда по пять минут, ловили цель на мушку и с бесконечной осторожностью спускали крючок. Уил Бун все рассказывал о своем прадеде — как он за сто ярдов попадал в белку, как он делал то, как он делал это, пока, наконец, Ганнибал Вашингтон, потеряв терпение, не спросил: