Говард Фаст - Дорога свободы

— У-у, ч-черная скотина.

Рэчел и Дженни сидели с Эллен, но что они могли ей сказать? Теперь для нее слепота объяла весь мир, тьма поглотила все.

В эту ночь Абнер Лейт сказал Гидеону:

— С Марком что-то случилось.

— Да.

— Может быть, он и не отослал телеграмм.

— Может быть, — сказал Гидеон. Для страдания есть предел; за ним боль уже не ощущается.

— А надо их отослать, — ровным голосом сказал Абнер. — Иначе как же, к чорту, люди узнают, что мы тут? Ни единая душа на всей этой растреклятой земле не узнает, что тут происходит. Мы знаем, что в других местах делается? Они нас тут запечатали, как в бутылке, захлопнули, как в преисподней. А может, весь Юг вот этак же запечатан. Может, никто ничего не знает.

— Может быть, — сказал Гидеон.

— Напиши опять телеграммы. Я отвезу их в Колумбию и отправлю.

— А если их не отправят?

— Так я поеду прямиком в Вашингтон;

— Хорошо, — сказал Гидеон. — Если ты так думаешь, — то хорошо, поезжай.

Абнер взял самую лучшую лошадь, рослого и сильного гнедого жеребца, который раньше принадлежал Ганнибалу Вашингтону. Пробираться пешком было бы безнадежной затеей; прорваться на лошади, пожалуй, было можно. Абнер был уверен, что это ему удастся.

Ему бы и удалось, но когда он был уже в полумиле от дома, лошадь подбило пулей; при падении она придавила и сломала Абнеру ногу. Его нашли, подняли и держали стоймя пока Джессон Хьюгар произносил приговор.

— Для белых, которые якшаются с неграми, у нас есть особое угощение. То самое, каким мы Фреда Мак-Хью попотчевали.

— Ступай к чорту! — сказал Абнер Лейт.

Больше он не произнес ни слова. Его подвесили за руки и всю ночь били плетьми. Джессон Хьюгар собственноручно принял участие в экзекуции. — Я этого сукиного сына заставлю заговорить, — похвалялся он. Но Абнер Лейт так и не разжал губ. Его оставили висеть весь день, но он уже был без сознания, уже не ведал, что сила его была частью силы многих, что он был бойцом в великой и славной битве, уже не помнил о милой земле, кусочек которой он исходил, о добрых товарищах, с которыми вместе жил и боролся.

На другой день Гидеон увидел, что они подтаскивают гаубицу. Они установили ее ярдах в шестистах от дома, и сперва Гидеон даже не мог разобрать, что это такое. Но уже одно то, что клановцы не стреляли целые сутки, показывало, что готовится нечто необычное. Пушка была одним из возможных предположений.

— Ведь это из какого-то арсенала им дали, — сказал Франк Карсон.

— Да, вот какие мы важные персоны, — горько усмехнулся Гидеон. «Вот и все, — подумал он. — Теперь уж все». Со странным спокойствием он сказал Бенджамену Уинтропу: — Уведите детей в подвал. Всех до одного. — Стараешься отсрочить конец; продолжаешь бороться. Продолжаешь надеяться; таково свойство надежды. Все время, наперекор страху и отчаянию, помнишь, что есть еще что-то за пределами того, что происходит с тобой, что-то более важное, чем твой близкий и неотвратимый конец. И это связывает тебя с другими, со всеми маленькими, незаметными, мужественными людьми, которые, наперекор страху, умели высоко держать голову, когда конец был неотвратим.

— Я сделаю так, что все будет хорошо, — сказал Бенджамен Уинтроп. — Мы будем петь. Я их развлеку. — На нем все еще были его большие очки с железной оправой.

— Благодарю вас, — сказал Гидеон.

Гидеон, Франк Карсон, Лесли Карсон и Фердинанд Линкольн стояли на веранде и наблюдали, как клановцы стараются навести гаубицу.

— Горе-артиллеристы, — с презрением сказал Лесли Карсон.

Первый снаряд разорвался ярдах в стах позади дома и гораздо правее. Еще четыре разорвались немногим ближе. Гидеон велел всем войти в дом. Присев за матрацами и досками, они стали стрелять по наводчикам. Расстояние было слишком велико для прицельного огня, но они стреляли, теперь уже не жалея патронов, — потому что надо же было что-то делать, надо же было как-то сопротивляться. Первый снаряд, попавший в дом, разорвался в верхних комнатах; с потолка посыпалась штукатурка.

— Выкиньте белый флаг, — закричал Гидеон. — Выкиньте белый флаг! Попробуем вывести женщин и детей из дома!

Джэк Сэттер, захватив простыню, вышел на веранду. Он стоял, размахивая белым лоскутом, а клановцы прекратили огонь, пригляделись и чуть-чуть изменили угол прицела. Следующий снаряд разорвался на веранде, на том самом месте, где стоял Сэттер.

Брат Питер стоял среди своей паствы, среди женщин и девушек, детей и подростков, едва вступивших в тревожную и сладкую пору отрочества; среди юных девушек с маленькими, крепкими грудями, которые круглились под платьем, как спелые яблоки; среди старух и еще не научившихся ходить крошек, младенцев, не отнятых еще от груди, и малюток, только что постигших искусство выговаривать слова.

Обращаясь к ним всем, он возгласил:

— Господь моя опора и мое спасенье. Кого убоюся?

Наверху грохнул первый снаряд. Мистер Уинтроп обнял одной рукой черного мальчика, другой — девочку, с желтыми, как маис, волосами.

— Кого убоюся? — вопросил их брат Питер.

— Аминь! — ответили все.

— Господь моя сила и моя крепость...

Последняя мысль Гидеона была о начале, о том, как целый народ был в рабстве, как черных людей продавали и покупали, словно скот, и как это развратило других людей, чья кожа не была черной, но чья жизнь тоже протекала в труде; о том, как мало было надежды и как, несмотря на это, люди надеялись.

Последняя мысль Гидеона в ту минуту, когда ударил снаряд, когда снаряд разорвался и навек погасил все его мысли, — последняя его мысль была о силе этих людей, черных и белых, силе, которая помогла им выдержать долгую войну и на развалинах взрастить первые ростки будущего — более прекрасного, чем все прежние мечты человечества. Частью этой силы, ее таинственными и вместе с тем простыми составляющими были люди, которых знал Гидеон, — его сын Марк, его сын Джеф, его жена Рэчел, его дочь Дженни, старик, которого звали брат Питер, высокий, рыжеволосый белый Абнер Лейт, маленький сморщенный негр Ганнибал Вашингтон и еще много других, с кожей разных цветов и оттенков; среди них были сильные и слабые, умные и глупые, но все вместе они составляли то, о чем была последняя мысль Гидеона, — то великое, что так трудно определить словами и что невозможно победить.

Люди, оцепившие холм, люди, скрывавшие свои лица от солнца под белыми капюшонами, стоя поодаль смотрели, как горит старый дом. Дерево было сухое, и раз пожар начался — уже никакая сила на земле не могла его потушить. Дом пылал весь день, и к вечеру от него ничего не осталось, кроме семи высоких труб, которые когда-то сложил отец Ганнибала Вашингтона.

Художники: В. Горяев и В. Вакидин

Технический редактор А. Вилленева. Корректор О.