Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

— Товарищи! Здесь, вдали от екатеринбургских площадей, мы собрались, чтобы поговорить о своих делах. Настанет время, и мы выйдем на улицы хозяевами своего города, своей судьбы. А сейчас главное — готовиться к этому, создавать боевые дружины, учиться стрелять, владеть оружием...

Пётр Ермаков слушал Андрея — вроде всё обычно, всё известно. Но почему хочется идти за этим человеком в огонь и в воду хоть сию минуту? Откуда сила в нём такая — вести за собой людей!

Уже в конце сходки Пётр вдруг запел... Поначалу Свердлову показалось, что он уже слыхал эту песню на мотив «Дубинушки» — пели её в разных местах России по-разному. Был свой вариант «Дубинушки» и в Нижнем. А здесь слова другие. Яков прислушался:

Видно, рабочие хорошо знали эту песню, потому что припев подхватили дружно:

Всё было в этой песне — и про дворянскую жизнь, и про барщину, и про то, что русский купец превратил мужика в машину, и что «наш рабочий порой восклицает с тоской: „Тяжелее сохи ты, машина!“».

А заканчивалась песня воинственно:

Фёдор Фёдорович Сыромолотов похож на былинного, русского богатыря. Товарищи любили его и называли Федей Федичем. Отсюда и его партийная кличка — Федич. Именно от него впервые узнал Яков о Клавдии Новгородцевой. Её только что выпустили из тюрьмы под денежный залог, внесённый братом Иваном. Она решила покинуть Екатеринбург, где её слишком хорошо знала охранка. Федич так красочно, восторженно говорил о Новгородцевой, что Свердлову казалось — он давно знает её, видит, как едет она на своём велосипеде по всей округе, выполняя задание комитета. Всё, что слышал он о ней, было близко и понятно ему, отвечало его представлению о женщине-революционерке.

Впоследствии Свердлов не раз вспоминал первую встречу с Клавдией Новгородцевой. Но тогда не мог и предполагать, что она навсегда войдёт в его жизнь.

...На свидание у плотины через реку Исеть Клавдию привёл Федич. Свердлов ещё издали заметил в толпе гуляющих его могучую фигуру. Яков неторопливо направился в ближайший переулок. Через какое-то время он услышал позади себя быстрые и лёгкие шаги (как и условились, Федич остался на центральной улице). Новгородцева взяла Якова под руку, как старого знакомого.

Он быстро взглянул на Клавдию, словно фотографируя её в своей памяти: бледное лицо, светло-карие, с золотыми искорками глаза, прекрасный открытый лоб.

— Что же, собираетесь удирать с Урала? — спросил он.

Теперь она смотрела на него. И это товарищ Андрей, о котором так много слышала ещё в тюрьме? Такой юный, с чёрным чубом и развесёлыми глазами из-под пенсне?

— Так что же напугало вас, если вы поспешно собрались удирать из такого славного города?

— Я бегу не в тихую заводь и не от борьбы. Думаю, что там я смогу принести больше пользы. Так считает и комитет.

— Знаю, — махнул рукой Андрей и повторил: — Знаю. Но не согласен. Подумайте, хорошо ли это? Здесь вас запомнили жандармы и сыщики? Но вы-то в городе свой человек! Свой в кружке на заводе Ятеса, на Верх-Исетском заводе, на Макаровской фабрике... Нам нужна партийная школа, и кому, как не вам, опытному пропагандисту, образованному человеку, налаживать её работу? У вас кругом друзья, товарищи. Каждая улица, каждый переулок, все ходы и выходы — всё знакомо-перезнакомо. Да и знаете не только друзей, но и сыщиков, врагов. Не так ли?

— Так, — ответила Клавдия. — Это, однако, не помешало им посадить меня в тюрьму. И сейчас не помешает.

— Чёрта с два! — резко воскликнул Андрей. — Во-первых, надо строже конспирироваться. А самое главное — не пасовать перед властями. Теперь наступили новые времена — они боятся революции. А в новых условиях нужно и мыслить, и действовать по-новому. Так?

Ей хотелось повторить «так, так», но она промолчала.

— Вы здесь необходимы, именно здесь, а не в другом месте. Комитет предлагает вам остаться в Екатеринбурге.

В словах Андрея звучала такая твёрдость, что Клавдия невольно взглянула на него, и он ей уже не казался таким юным.

Они шли по тихому, совсем безлюдному переулку, и под ногами шуршала октябрьская жухлая листва.

День выдался на редкость солнечный, хотя и холодный. Со дворов наносило запахи сена, свежезасоленной капусты и жареных грибов. Здесь жили хозяйственные уральские семьи почти по-деревенски.

Молодая женщина вышла из калитки и пошла через дорогу, чуть сгибаясь под пружинящим коромыслом с полными вёдрами воды. Она с ухмылкой посмотрела на Клавдию и Якова, приняв их за влюблённую парочку. Яков будто не заметил и крикнул женщине:

— Простудитесь! На дворе-то прохладно.

— Чего это? — женщина приблизилась, остановилась. — Мы и в январе не простужаемся. Никакая хворь не берёт. — И глядя на высокие сапоги Свердлова, на его чуб из-под фуражки, лукаво подмигнула и сказала, обращаясь к Клавдии: — Только запомни: ежели он из старателей, ни в жизнь за него не ходи. По себе знаю — муж золотишко добывает. Непутёвый народ, шалый, бродяжий. Так вот и будешь свои молодые года куковать в одиночестве. — И рассмеялась: — Да нет, не похоже. С такими-то стёклышками на глазах не больно постараешься, там враз их расшибёшь, а без них — не человек.

— Без них — полчеловека. Уж это правда, — сказал Яков.

А женщина не на шутку удивилась:

— Ну, парень, ты будешь почище нашего дьяка. Тебе в самую пору в дьяки податься. И спокойно, и сыто, и при молодой жёнке завсегда!

— А вот в дьяконы меня не возьмут!

— Возьмут! Ты только захоти. С таким-то голосищем да не возьмут? А ну скажи: «Мно-огие ле-та!»

— Мно-огие ле-ета, мно-огие ле-ета... — пропел Яков.

— Откуда и берётся такой голосище!

...Клавдия вдруг почувствовала всю прелесть этого осеннего дня с его золотыми красками, и особую пахучесть бодрящего воздуха, и невесомость срываемых ветерком листьев. Только сегодня впервые после того, как перед нею открылись кованые тюремные двери, она в полной мере ощутила свободу. Лёгкость, необыкновенную лёгкость во всём теле. Как в детских снах: достаточно оттолкнуться от земли — и ты летишь без всякого усилия...

— Что с вами? — спросил Яков. — Чему вы улыбаетесь?

— Со мной? Всё хорошо. А с вами? Вы тоже улыбаетесь.

— Ещё бы! Отличный денёк подарила нам осень. Не правда ли?