Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

— Уж не хотите ли вы обвинить полицию?

— Вот именно, господин прокурор. Нелишним считаю заметить, что, подходя к собору мимо первой части, я видел три группы подозрительных лиц с характерными физиономиями хулиганов.

— Скажите, вы социалист?

— Я честный человек, милостивый государь.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь.

Лицо прокурора оставалось непроницаемым.

«1905 года октября 22-го дня мне, прокурору Екатеринбургского окружного суда, Клавдия Тимофеевна Новгородцева, проживающая в Верх-Исетском заводе, в доме Новгородцева... заявила, что городовые, т. е. нижние полицейские чины, а также пожарные, очевидно, переодетые, принимали участие в избиении 19 октября 1905 года евреев, учащихся, демократов». Свидетельства налицо — один из избивавших был вооружён пожарной оглоблей красного цвета, один городовой — убит.

Клавдия Тимофеевна смотрела реалистичнее Бессера на действия прокурора. Допросы десятков, а то и сотен людей Андрей назвал очередным спектаклем, в котором, увы, слишком много действующих лиц. Между тем виновный не будет объявлен, потому что имя его — царизм. Было ясно, что допросы ведутся для виду и наверняка закончатся ничем, в крайнем случае отыщут третьестепенное лицо или, что наиболее вероятно, обвинят тех, кого уже скороспешно похоронили.

Зато по городу шла молва: следствие идёт! Сегодня вызвали купчиху Клушину, а третьего дня — господина Сыромолотова. Всех, всех допросят, никого не пощадят — ни интеллигента, ни богача, ни городового.

Заявление за заявлением, протокол за протоколом... Словно сговорившись, приходили люди, чтобы пролить свет на события 19 октября, они возмущались, доказывали, обвиняли... И лишь немногие отвечали на вопросы строго и скупо — понимали: бессмысленно метать громы и молнии, если следствие — всего лишь громоотвод.

Зато спокойнее становилось на душе обывателя оттого, что идёт следствие, что кого-то вызывают и наверняка наказание последует. Господин прокурор, уж наверное, не оставит это дело без самого строгого и справедливого суда.

В посёлке, в нижнем, полуподвальном этаже дома на улице Проезжей, недалеко от Верх-Исетского завода, осенью 1905 года образовалась коммуна. Началось с того, что в этом гостеприимном доме Новгородцевых поселились вышедшие из тюрьмы Мария Авейде и Сашенька Орехова. Им просто негде было больше жить. Узнав об этом, Яков Михайлович обрадовался:

— Всем, по возможности всем нам, «бездомным», нужно собраться в один боевой кулак и жить и работать вместе, сообща, одной партийной коммуной.

Идея жить коммуной очень обрадовала Клавдию.

— Я думаю, наш дом для этого вполне подходящий. Вот только с братом посоветуюсь.

Жена Ивана Тимофеевича Новгородцева Евгения Александровна уверенно сказала:

— Он возражать не будет. Я сама его об этом попрошу.

— Спасибо, большое спасибо, — поблагодарил Андрей.

В этом доме Клавдия родилась. Отец скоропостижно умер до её появления на свет, оставив в наследство небольшой капитал от проданного дела да строгие нравы раскольнической семьи. Денег хватило ненадолго. Остался лишь дом, из окон которого Клавдия видела, как тянутся на Верх-Исетский завод рабочие — измождённые, с безрадостными лицами.

Училась на казённый счёт — своих средств семья уже не имела. В гимназию, расположенную в центре Екатеринбурга, ходила пешком и, чтоб не такими долгими казались эти вёрсты, читала про себя любимые стихи Некрасова.

В семье сестры Мамина-Сибиряка Елизаветы Наркисовны ей, Клавдии, дали «Что делать?» Чернышевского, резкие, бескомпромиссные статьи Добролюбова... После окончания гимназии она уехала учительницей в Сысерть. Здесь, в Сысерти, часто звучала поговорка: «Мы Сибири не боимся, у нас каторга своя...»

Через несколько лет — Петербург, курсы Лесгафта. Студенческие годы. Марксистский кружок...

Пётр Францевич Лесгафт, широко известный врач и педагог, был человеком проницательным. Талантливый психолог, он одобрял любознательность девушек. И когда полицейский чиновник предупредил его, что курсистки на своих собраниях ведут недозволенные политические разговоры, Пётр Францевич ответил:

— Я считаю, что молодые люди должны вступать в жизнь сознательно, и мешать им в этом не буду.

Не удалось Клавдии Новгородцевой закончить курсы Лесгафта — смертельно заболела мать, пришлось возвратиться в Екатеринбург. Она поступила на работу в книжный магазин и целиком посвятила себя тому делу, с которым познакомилась в петербургских марксистских кружках.

Многие екатеринбуржцы знали Клавдию Тимофеевну — и учительницу, и заведующую книжным магазином — как девушку добрую, по тому времени широкообразованную, с которой хотелось и поговорить, и посоветоваться. Ей тоже были интересны её старые товарищи, старые знакомые.

Но появились и новые. Она ловила себя на том, что всё чаще и чаще мысли обращались к товарищу Андрею.

Теперь они встречались ежедневно. Родительский дом Клавдии Тимофеевны, где расположилась коммуна, стал штаб-квартирой екатеринбуржских большевиков, их комитета. Хорошие люди поселились здесь. Весёлые. Проверенные годами подполья. Словно созданные специально для коммуны — спаянные накрепко единой целью, готовые пойти ради неё на любое испытание. Сюда, в этот штаб, приходили товарищи, чтобы получить литературу, листовки или просто деловой совет, столь необходимый в сложной, нелёгкой обстановке. Приезжали рабочие, крестьяне из окрестных городов и сёл, порой засиживались допоздна за беседами и спорами, а то и оставались ночевать. На случай нападения полиции или черносотенцев коммунары были готовы к «круговой обороне».

Днём каждый был занят своим делом — нужно работать, зарабатывать деньги, а к концу дня уходили на заводы, чтобы по заданию комитета встретиться с рабочими, выступить на митинге или собрании. Потом Андрей просил рассказывать подробно обо всём, что где было, внимательно ли слушали рабочие ораторов, как реагировали они на призывы большевиков. И он видел: в эти минуты преображались его товарищи, горели искры в их нередко усталых глазах. Николай Батурин, который в обыденной жизни смешил всех своей рассеянностью, в разговоре о делах был предельно точен, как и Вилонов, который, несмотря на слабое состояние здоровья, не упускал возможности выступить перед рабочими. Возвращался он в коммуну усталым, измученным, но долго ещё не ложился отдыхать — ему просто необходимо было поделиться своими впечатлениями с Андреем, другими товарищами.

Рассказывали о дне минувшем по-разному. Клавдия Тимофеевна — уверенно, привычно. Сашенька Орехова, напротив, больше спрашивала, правильно ли она сказала или поступила. Мария Авейде говорила горячо, словно продолжала речь на митинге...