Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Похмелье наступило скоро — нет, не разочарование, а какая-то неопределённость: а что же дальше? Хлынули, как в паводок, волны из разных рек, и не сразу разберёшь, которая из этих волн своя и которая — чужая. Особенно буйствовали газеты. «Рычит от радости душа всего народа русского», — вопил «Петроградский листок», выражая самое главное, самое желанное для буржуазии — представить дело таким образом, что революция, дескать, ликвидировала понятие классовой борьбы, что нет больше богатых и бедных, угнетателей и угнетённых. «Сейчас, — писала эта газета, захлёбываясь от восторга, — действительно народ составился из всех русских людей, за исключением нескольких сот или нескольких тысяч негодяев...» Туманила мозги и «Маленькая газета». Поди разберись, что значат для простого человека слова: «Свобода — это когда народ выше своего правительства и душа народная молода, полна силы и рвётся ввысь...» Скольким, не слишком твёрдым в делах политических, людям были милы и ласковы эти слова! Шутка ли — выше правительства... Выше самого военного министра Гучкова!

Григорий Ростовцев не считал себя человеком, умеющим на ходу разобраться в сложившейся обстановке. Чугурин, который сейчас в Выборгском райкоме работает, тот пограмотнее — прошёл ведь ленинскую школу в Лонжюмо. Однако и он ждал приезда в Петроград Владимира Ильича, чтобы многое понять и осмыслить.

Кончалась ночь на 29 марта 1917 года. Утренняя свежесть пахла ещё крепким, студёным запахом Финского залива. Из домов начали выходить дворники. Звонко скребли они лопатами мостовые и тротуары, чинно покашливали, словно напоминали — а мы уже при деле, разглядывая каждого прохожего: одних с подозрением — не бродяги ли, других — почтительно, с лакейским поклоном. Григорий любил присматриваться к дворникам. Вот и у них в доме — Никодим. У самого сыновья в рваных штанах бегают, а смотрит на людей как хозяин, сверху вниз, делит их на «чистых» и «пустопорожних». «Пустопорожние» — это те, у кого карманы пусты... «А ты-то из каких будешь?» — спросил его Григорий. «Я-то? В дворниках я...» Значит, ни то, ни другое. И к революции Никодим отнёсся по-своему. «Я не против — демократическая, так демократическая! Но водки почему нет?! Разве это порядок? Тут, брат, что-то не то...» Григорий так и не понял, зачем Никодиму водка — он ведь непьющий... Разве что давали ему прежде за всяческие услуги на водку, а теперь никто ничего не даёт.

Остановились у дома под фонарём.

— Хорошо, Ростошка, что пешком прошлись, — сказал Свердлов. — Такая ночь...

— Да ведь скверная ночь, — удивился Григорий. — Погода-то дрянь.

— Разве? А я и не заметил, — серьёзно ответил Яков Михайлович.

Голощёкин рассмеялся.

— Ну, вы постойте здесь, — предложил Свердлов, — а я к сестрёнке поднимусь, проверю, что там и как.

— Может быть, лучше мне сначала? — спросил Григорий.

— Нет уж, подожди здесь. Нам ещё с тобой о многом поговорить нужно.

— Мне на завод пора. Счастливо вам, Яков Михайлович...

— Ростошка, какой я тебе Яков Михайлович?

Григорий улыбнулся широко, удовлетворённо. Конечно же, он — Яков, в Перми — Михалыч, в Казани и Екатеринбурге — товарищ Андрей.

— Нельзя мне. Свидимся ещё...

— Ладно, давай руку, земляк.

Филипп Голощёкин почти всю дорогу молчал, слушая разговор Ростовцева и Свердлова. Он понимал, что Андрей, мысленно, конечно, видит себя в делах, в Центральном Комитете, на заводах, в солдатских казармах...

У Голощёкина и Свердлова давно уже много общих интересов. Вместе — в Москве, в Питере, в Нарыме, потом в Туруханке. Даже там, в далёком далеке, стремились они быть в курсе всего, что происходит в столице, стране и за границей.

Филипп вспомнил трудную обстановку тех лет. Крах II Интернационала у многих социал-демократов посеял сомнения: а нужно ли возрождать его? Ленин, партия большевиков выдвинули задачу создания нового, III Интернационала, свободного от соглашательства и оппортунизма. К этой же точке зрения пришёл и Свердлов. В «Очерках по истории международного рабочего движения» он писал: Крах II Интернационала — крах лишь данной организации, не идеи объединения пролетариата всех стран. Да, это в характере Свердлова — никогда, ни при каких обстоятельствах не теряться, не поддаваться пессимизму, не опускать руки. Жив пролетариат, жива идея коммунистов, а потому не должна исчезнуть и идея их объединения, международной солидарности.

Особенно активен стал Андрей с началом войны. Все его заботы были о том, чтобы помочь сберечь партию от раздробленности, шовинистического угара и паникёрства, от неверия в дело победы рабочего класса.

Из Курейки он писал: «Некоторые из товарищей провидят отчаянный разгром рабочего движения, торжество реакции, которая отбросит его далеко назад. Не могу думать так. Скорее рабочее движение сделает большой скачок вперёд. Ужасы войны, её последствия, тяжёлое бремя, долженствующее надавить на самые отсталые слои, сделают огромное революционное дело, прояснят сознание ещё незатронутых миллионных масс и в отсталых странах. Возможны жестокие репрессии во время войны, возможны и эксцессы реакционеров. Но победа не в их руках. Их эксцессы могут быть, по-моему, лишь предсмертными судорогами. Да, мы, несомненно, переживаем начало конца».

А пока война разбросала, разрознила людей. Нарушились почтовые связи, в Туруханке это чувствовалось особенно остро.

Отсутствие информации мучило Свердлова. Он слал во все концы отчаянные письма. «Знаем, что всё левее либеральной прессы уничтожено. И только? Разгромлены ли союзы? Где депутаты? Каково их отношение к войне? Промелькнуло сообщение об аресте в Австрии Ленина. Верно ли, не знаем».

Он пишет, пишет вместе с Голощёкиным, восстанавливает связи. Сколько тревожных дней провели они в Селиванихе, а потом в таёжном селе Монастырском. Сколько бессонных ночей коротали за работой, за письмами, беседами, спорами. И хоть характеры у них несхожие, но по партийным вопросам не было между ними разлада. В Андрее Филипп открывал для себя всё новые и новые стороны.

Вспомнилось такое. Сговорился как-то Свердлов с местным крестьянином, и тот дал ему на время озёрную лодчонку-душегубку. Андрей обучил двух собак на постромках «бурлачить» эту ненадёжную посудину по берегу Енисея, вверх по течению. Сам обычно сидел на корме и правил лодкой. Местные жители, и особенно ссыльные, в том числе и он, Голощёкин, страшились такой забавы, опасались, что, неровен час, перевернётся лодчонка. Свердлов отшучивался:

— Какая рыба позарится на мои кости и кожу? Да и секрет у меня есть: я, как поплавок, непотопляемый.

Видно, были у него любимые места на Енисее. О чём он тогда думал, в какие дали уносила его беспокойная мечта?