Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Быков смущённо посмотрел на Свердлова. «Неужели запомнил? Ведь это его, Павла, стихи!»

— Ну рассказывай, рассказывай, Павел. Кто ещё из старых екатеринбуржцев на месте?

— Да многие, Яков Михайлович. Пётр Ермаков, Семён Глухих, Николай Давыдов, Леонид Вайнер. Его-то вы, видно, не знаете...

— Как же, в Перми были вместе.

— А с Малышевым познакомитесь. Толковый он, крепкий.

— Конечно, познакомлюсь, как только приеду.

— И обязательно познакомьтесь с Юровским.

— С Яковом Михайловичем, моим тёзкой? Да мы же с ним в Томске через стенку в тюрьме перестукивались. Правда, никогда его не видал. Ничего, скоро увидимся.

В дни Всероссийского совещания партийных работников уральцы собирались не раз. Обсуждали, намечали пути создания Уральской партийной организации. Были здесь кроме Быкова Цвиллинг, Крестинский, пермяки, уфимцы, челябинцы. Все высказывали твёрдое мнение: товарищу Андрею непременно надо ехать в Екатеринбург — географический центр Урала.

Это мнение совпало с желанием Свердлова, его стремлением туда — к своей молодости, к своим боевым товарищам. Ехать он решил сразу после совещания партийных работников.

Григорий Ростовцев пришёл домой поздно — снова задержался на митинге. Митинги теперь каждый день — то на заводе, то в цирке «Модерн» на Петроградской стороне, то просто на улице, у какой-то афишной тумбы. Меньшевики и эсеры кричали о свободах и благах народных, о том, что они и есть главные партии рабочих и крестьян. Эсеры, правда, убеждали, что их партия рабочая, потому что... крестьянская. Кто такие, мол, рабочие? Вчерашние крестьяне.

Этот митинг на Металлическом заводе действительно был бурным. Выступали друг за другом ораторы-меньшевики, эсеры, большевики. Слесарь Дмитрий Иванов, или просто Митрич, пятидесятилетний бородач с металлическими очками на мясистом носу, негромко буркнул:

— Все агитируют. Уже в третью партию, видно, буду записываться.

— А в какие, Митрич, записывался-то? — смеясь, спросил Ростовцев.

— Да одних меньшевиками зовут, значит, меньше их. Другие про мужика больно уж красиво говорили. А теперь вот большевики. С ними я согласный — они за мир и против войны. И Временному правительству не доверяют. Не наше оно — буржуазное, а значит, и цели ставит буржуазные — за продолжение войны и прочее.

— Так, может, ни в какую партию не вступать? — снова спросил Григорий.

Сосед Митрича по работе, Потапыч, тоже Дмитрий и тоже Иванов, ответил за товарища:

— Как же тут не вступишь? Революция ведь. Нескладно вроде без партии. Мне бы вот тоже...

И расстроили, и обрадовали Ростовцева два неразлучных друга — Митрич и Потапыч. Расстроили тем, что порой поддаются увещеваниям меньшевиков и эсеров. С другой стороны, было ясно, и это отрадно, что ни у меньшевиков, ни у эсеров, несмотря на кажущееся благополучие, нет прочной, осмысленной людьми основы. Вот Митрич в третью партию собирается вступать. Значит, он хочет иметь свою, единственную, ту партию, которая ему по душе. Но он пока ещё не во всём разбирается...

С некоторых пор на заводе стало модным слово «оратор». Оно объединяло всех — и левых, и правых, и партийных, и беспартийных. Кто выступает — тот оратор.

Уже выступили многие. И он, Ростовцев, выступал. Слушали его вроде внимательно, да только был он недоволен своей речью. Эх, Якова Михайловича бы сюда!..

Громче всех орал с трибуны меньшевик, хотя на вид он был сухоньким, невзрачным. Ростовцев припомнил его фамилию: Либер. Речь его, правда, не отличалась особой стройностью, но говорил он красиво:

— Нет, мы не именуем себя правящей партией — таковой в единственном числе сегодня не существует. Но мы, социал-демократы, меньшевики, вправе напомнить рабочему человеку, что именно мы выражаем его интересы, что именно мы создали прочную, революционную власть, что именно мы...

Ростовцев уже собрался прервать меньшевика, как произошло неожиданное: Потапыч, кашлянув в кулак, не очень уж громко, но довольно отчётливо сказал:

— Ты не серчай, товарищ оратор, но у меня вопрос.

— Пожалуйста, пожалуйста, — широким жестом Либер пригласил его говорить.

Потапыч с неожиданной ловкостью поднялся на небольшое возвышение, стал рядом с меньшевиком и сказал:

— Ты вот про всё на свете знаешь, и вроде, когда говоришь, всё понятно.

— Это естественно, — попробовал вступить в разговор оратор, но Потапыч жестом руки остановил его.

— Вот и сын мой, Сергунька, говорит вроде тебя, меньшевиков хвалит. А Николка — он слесарем на железной дороге — твердит одно и то же — серы да серы...

— Эсеры, очевидно, — поправил меньшевик, — социалисты-революционеры, значит...

— Так и есть, — согласился Потапыч. — А дочь моя, Катюша, стало быть, большевичка, только и говорит Сергуньке: «Эх вы, марксисты липовые». Вот и считай: большевики, меньшевики, эсеры да ещё к тому же марксисты... И все кричат, что они-то и есть рабочая партия. Попробуй — выбери...

Григория насторожило, что Потапыч заговорил о Кате и при этом, как показалось Ростовцеву, посмотрел на него не то с вопросом, не то с укором. А с Катей у Григория были отношения особые...

Потапыч продолжал:

— А я, по правде, уже опасаюсь. Четыре раза в Думу выбирал. И всё — пальцем в небо. Как за кого проголосую, так обязательно не изберут...

Лёгкий смешок горошком покатился среди рабочих.

— Простите, — попытался урезонить Потапыча Либер. — У нас разговор серьёзный, и если у вас действительно есть важный вопрос...

— Очень важный, — клятвенно положил руку на грудь Потапыч. — Вот Митричу, дружку моему, например, легко: он, чтоб не ошибиться, к большевикам потянулся. Говорит, ежели все партии рабочие, так уж лучше к большевикам — они против войны. Я тоже мог бы... Да вот сумление у меня имеется. Ежели все партии рабочие, то почему же ораторы по-разному толкуют? Да и может ли так быть, чтоб все три — рабочие? Вот и выходит, что рабочая-то одна, а другие поддельные. Кто-то из вас, стало быть, извини меня, брешет. А?

— Видите ли... Вы хотите получить ответ на этот вопрос... — профессорским тоном тянул меньшевик.

— Хочу, да не от тебя. Ты уж извини, но всякий кулик своё болото хвалит. А вот записываться к вам пока не буду. Потому как для меня это дело не шутейное, ведь я кому-то из детей должен предпочтительность отдать. А они у меня все честные, рабочие.

Ах, Потапыч, Потапыч! Люди вокруг смеялись, а он, Григорий Ростовцев, даже растрогался. И не потому, что в этот день никто ни в какую партию не записался, — словно задуматься над тем, что происходит, очнуться ото сна призвал их Потапыч. Старику никто не аплодировал, не говорил «правильно» или «долой», как это теперь модно. Просто смотрели на него во все глаза, будто видели впервые. Вот он какой, этот всегда склонившийся над замасленными тисками человечек, который, казалось, и склонялся-то пониже, чтобы его труднее было заметить. А у него в душе тоже революция: дома, видать, нелегко — трое детей, и все в разных партиях.