Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

— Ты кого привёл? А? По-моему, это большевики.

— Да нет, что ты, Ваня, они беспартийные...

— Почему же беспартийные? — спокойно сказал Свердлов. — Я лично большевик. За это при царе в Сибири побывал, в тюрьмах сидел.

— Вот такого мы уже один раз подняли на штыки. Приходил агитировать нас, чтоб войну кончать, — возбуждённо проговорил солдат.

— Это ужасно, — возмутился Свердлов. — Нашли чем хвастать — убивать своего же брата. Придёт время, и вы тяжело раскаетесь за эту подлость.

Иван поднялся и уставился на Свердлова:

— Значит, мы, солдаты, подлецы? Да?

— Подлецы и убийцы, если посмели так расправиться с большевистским агитатором. — Свердлов не мог представить себе страшную картину смерти агитатора. — Подлецы и убийцы. Человек пришёл, чтобы принести вам правду — не липовую, не поддельную, а настоящую, рабочую, крестьянскую правду, а вы его на штыки. Он против войны, видите-ли... Да, мы, большевики, за мир, за то, чтобы закончить эту кровопролитную бойню. Конечно, мы против того, чтобы открыть немцам фронт... Но народы должны сами решить судьбу войны и мира! Народы, а не капиталисты, не Терещенко и не Родзянко, которым война эта выгодна.

— Замолчи! Слышь?!

— Остынь, Ванюша, — успокаивал брата Никодим, но тот уже озирался по углам, отыскивая что-нибудь тяжёлое. Вдруг он рванулся в переднюю, где лежал топор, но на пути его встали Ростовцев и Никодим.

— Не держите его, — сказал Свердлов. — Пусть хватает нож, топор, винтовку. Он же научился убивать братьев, своих ли, немецких — какая разница...

— Вы и есть враги революции! Вы против войны, хотите Россию немцам отдать!

— Не говорите глупостей. Вы же сами не верите в то, что плетёте. Понимаю, вам пока трудно во всём разобраться. Но придёт время, и вы поймёте... Если не будет поздно. Ведь что ни говори, а пуля — дура.

— Не позволю... — уже не грозился, а стонал Иван.

— И землю не просить у буржуев нужно, а отбирать, потому что даже комочка глины никто ещё добровольно не отдавал...

Когда Свердлов и Григорий уходили, Иван, уронив голову на стол, сквозь слёзы лепетал: «Не позволю...» Но это не была истерика хмельного человека — это были слёзы отчаяния.

На Широкой жила семья Бессеров, екатеринбургских друзей Якова Михайловича. Кирочка была ещё совсем ребёнком, когда там, в Екатеринбурге, познакомилась с Яковым Михайловичем. Запомнились ей добрые, всё понимающие глаза, чёрные, как смородина. Всякий раз, когда Свердлов появлялся у них в доме, ей становилось радостно, а главное — всегда интересно.

Но обычно Кирочка грустила. Она часто болела и, видимо, поэтому страдала, попросту говоря, хандрой. Её родители, Александр Александрович и Лидия Ивановна, переехавшие в Питер, летом увозили её в деревню.

«Чем живёт, о чём мечтает это юное существо? — нередко размышлял Яков Михайлович. — Она увлекается скульптурой, но, должно быть, это пока ещё поверхностное увлечение».

И он слал письма — из тюрьмы, из ссылки — не только отцу и матери, но и Кире. Он отвечал ей на письма. Вот, к примеру: «Трудная штука избрать что-либо такое, что удовлетворило бы. Благо тому, кто уяснит свои стремления и сразу же сумеет повести занятия по выбранному предмету. Это мало кому удаётся, особенно у нас на Руси. Я всё же думаю, что больше всего внимания Вы должны уделять работе над скульптурой, изучая, с одной стороны, технику, с другой — историю искусства вообще».

Она хранила его письма. Иногда это были простые поздравления к празднику, но даже в них Кира находила что-то очень важное, очень существенное для себя, словно умел этот человек почувствовать, что ей более всего необходимо.

Каким уверенным в своей правоте нужно быть, чтобы в тюрьмах, ссылках не потерять себя: чувство полной оторванности от всего мира, от всего, что дорого, близко, — это ужасно тяжёлая штука... Особенно для человека с такой кипучей энергией, читала между строк Кира. «В самом бродят такие силы, которые не дают сжиться, примириться с окружающим...» Она восторгалась его умением даже в самые тяжёлые минуты верить в будущее. Ах, как это важно! Как училась и учится у него она! Мама понимает это и, может, потому с таким удовольствием читает ей письма.

— Ты подумай, Кирочка, ведь письмо из ссылки. Из ссылки!.. «В общем же жить можно. Вскрылась река, кругом лес шумит, проезжают лодки за лодками, скоро покажется и пароход... Всего-всего доброго и бодрого... Надеюсь встретить Киру и Вас здоровыми. Не скоро? Что ж из этого. Не век же проживу здесь. Сохранюсь, уцелею, не превращусь в „обломок“ человека...»

А вот из тюрьмы: «Дорогие друзья! Из-за толстых стен шлю свой горячий привет... всему семейству. Очень жаль, что пока не могу исполнить просьбу Кирочки (может Александровны?) и написать на интересующую её тему о смысле жизни. Обсуждение вопроса требует больше места, нежели то, которым я при данных условиях располагаю. Но обещаю не забыть и при первой возможности напишу со всей обстоятельностью, на которую способен. Думаю, что такая возможность представится приблизительно через один — полтора месяца. В конце месяца ожидаю отправки. Ждал ещё в конце марта, но ничего не вышло; ну, да оно не беда. Полагаю, что придётся на этот раз проехать немного дальше. В силу счастливой случайности знаком с речью Маклакова в Думе, она не сулит мне ничего хорошего. Но сие не важно. Я ведь из той категории человеков, которые всегда говорят: хорошо, а могло бы быть хуже. Но так как абсолютного вообще не существует — я ведь диалектик, а значит, релятивист, — то подобное положение утешает при всяких обстоятельствах. Я не помню точно, но предполагаю, что, когда тонул, думал так же: могла бы быть и более тяжёлая смерть. Что ж писать о себе? Живу хорошо, насколько это возможно при данных условиях. Занялся французским языком, теперь более или менее читаю, конечно со словарём. Есть у меня французские, немецкие книги. Но не только учёбой в буквальном смысле занимаюсь, пополняю и общие знания. В этом отношении дело обстоит неважно: мало материала, но кое-что всё же находится. Уделяю время и поэзии, порой увлекаюсь даже ею. Побывали у меня Шелли, Верхарн, Верлен, Эдгар По, Бодлер, Кальдерон, не считая многих пишущих прозой. Перечитываю частенько Гейне, он у меня в подлиннике, я довольно хорошо к нему отношусь. Как видите, жизнь моя довольно богата. Если же прибавить ко всему „силу духа“, дающую возможность чуть ли не в любой момент переноситься в наиболее желательный пункт земного шара, то я иногда с друзьями беседую. Хорошо, Лидия Ивановна, жить на свете! И дочери своей должны сие внушить. Жизнь так многообразна, так интересна, глубока, что нет возможности исчерпать её. При самой высшей интенсивности переживаний можно схватить лишь небольшую частицу. И надо стремиться к тому лишь, чтобы эта частица была возможно большей, интересной... Настроение самое что ни на есть болтливое... Вы говорите, что я ещё ничего и не сказал? Факт! Черкните мне в Сибирь, как буду там. Не хотел бы терять с Вами постоянных сношений. Всего доброго Вам всем. Кирочке цветущего здоровья, а Вам обоим вообще всего наилучшего. Крепко жму всем руки...»