Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Кира перечитывала эти письма и тогда, когда ей что-то в жизни удавалось, и когда было трудно. Они существовали уже сами по себе, независимо от Свердлова, как её мысли, её чувства, её настроение. И она писала ему в тюрьму и в Сибирь. Не только потому, что это ему приятно, но и потому, что ей необходимо. Как радостно было прочитать: «Всегда думаю о Вас тепло, задушевно. Люблю Ваши письма... Бегут года, бегут».

Кира смотрела на Свердлова. Узнавала его и не узнавала... Розовая косоворотка, высокие сапоги — то, что сразу бросается в глаза... Бородка, пенсне. Она мысленно подсчитала: ему тридцать второй год. Впрочем, годы эти не простые, около двенадцати из них — тюрьмы, ссылки. Но у него такая же пышная шевелюра, такие же не слишком широкие, но крепкие плечи, такая же юношеская подвижность. И, конечно, деликатность.

— Ах, какая вы стали взрослая! — с искренним удивлением воскликнул он и посмотрел на неё добрым улыбчивым взглядом.

Да, девушка совсем взрослая. И хороша собой — круглое лицо, подчёркнутый ровной прядью чёрных волос высокий лоб, брови вразлёт... Но почему же взгляд её по-прежнему такой задумчивый и даже грустный?

— Я привёз вам, Кирочка, скромный подарок, но он символизирует силу человеческого духа, умение в самых, казалось, жестоких условиях увидеть красоту жизни и не только увидеть, но и творить её своими руками.

И он положил на стол, покрытый белой скатертью, цепочку, извивающуюся, точно маленькая змейка.

Кира не сразу поняла, что это. Она положила цепочку на ладонь и от удивления воскликнула:

— Боже мой, какая лёгкая!

— Эта цепочка сделана моими друзьями-ссыльными из обыкновенного конского волоса.

Кира гладила цепочку и чему-то улыбалась.

Лидия Ивановна уже хлопотала вокруг стола. Яков Михайлович помог ей принести самовар...

В этот вечер они засиделись далеко за полночь.

— Яков Михайлович, вы такой же неисправимый оптимист! Неужели вас никогда не посещают отчаяние, неуверенность?

— Бывают и у меня минуты тяжёлых переживаний, но все они вызваны различными, как я их определяю, житейскими мелочами. Одни из них более значительны, другие — менее. Но не они определяют основу существования. Это, так сказать, временный налёт. Основа — жизнерадостность, а она вытекает из такой необходимой человеку вещи, как миросозерцание. Именно она даёт бодрость в самых тяжёлых условиях. При моём миросозерцании уверенность в торжестве гармонической жизни, свободной от всякой скверны, не может исчезнуть. Процесс развития как раз и идёт в сторону преобладания хорошего.

— Но ведь этот процесс может быть очень длительным.

— Вопрос времени уже не имеет значения. И сама борьба за победу новых начал захватывающе интересна. Участвовать в этой борьбе — огромное наслаждение!

Он встал, вышел в коридор, и Кира слышала его неспокойные шаги. «Пошёл покурить. Щадит мои лёгкие...» — думала она.

— А теперь, — сказал Свердлов, возвратившись, — по зимним квартирам. Спать, спать, спать! Утро вечера мудренее. Через несколько дней я должен ехать в Екатеринбург.

Потапыч обиделся, когда Митрич, скосив в его сторону лукавый взгляд, как бы между прочим процедил себе в бороду:

— А твоя Катька к Гришке Ростовцеву льнёт.

«И всё-то ему знать надо, везде нос свой суёт этот козёл бородатый», — подумал Потапыч, однако изрядно встревожился. Он и сам заметил, как поглядывает на Ростовцева его Катюша. Ну если бы поглядывала, то ещё не страшно. А вчера сама к нему подошла, о чём-то рассказывала...

Потапыч ничего не имел бы против Григория, если бы не одно обстоятельство. Как-то Митрич шепнул ему, что Ростовцев уже и тюрьму, и ссылку понюхал. Но что-то на него это не похоже. Парень работящий, в слесарном деле понятливый и исправный, живёт тихо, не пьёт.

Но и Митрич придумывать не станет. Он хоть с хитрецой мужичок, а правильный. Да и зачем ему врать? Хотелось у самого Григория спросить — неловко, подумает, что для Катьки интересуется батя.

Конечно, по нынешним временам не такой уж и грех в тюрьме посидеть или в ссылку попасть, ежели, предположим, не по воровскому или пьяному делу. Вот и сын как-то в каталажку угодил — тот, что в меньшевиках ходит. Благо, держали неделю — выпустили. Говорят, речь какую-то, неугодную царю, сказал, против, мол, вандалов. — он много всяких учёных слов знает. Это Николка всегда молчит, зато работник — первый сорт. Мастер в нём души не чает, он его в свои эсеры и записал.

Вот с Катюшкой беда — определилась к белошвейке в ученицы — сбежала, в прислуги тоже не захотела. Потом при какой-то типографии устроилась — опять не понравилось. Теперь в сёстры милосердия пошла. Бог с ним, милосердия так милосердия, лишь бы на фронт не угодила. Вроде бы не должна — при военном лазарете ведь служит, по армейской линии, значит, тех же раненных на войне солдат лечит.

И ещё беспокойство — в большевички записалась. Ну да это не страшно. Замуж выйдет, дети народятся — не до политики будет. Лишь бы муженёк хороший попался.

Так рассуждал Потапыч сам с собой, потому что поделиться не с кем. Уж три года как вдовствует, жена умерла неожиданно, в одночасье: утром, когда уходил на работу, всё было ладно — и чай согрела, и из дому проводила. А пришёл к мёртвой: видать, прилегла отдохнуть и не встала.

Друзей у него было много, но только с Митричем мог он иногда поделиться семейными делами, да и то не самыми сокровенными.

«С Григорием надо поговорить, — думал он, — прояснить про него всё. Потом то ли приласкать, то ли оттолкнуть». Но совершенно неожиданно Григорий сам затеял с Потапычем разговор. Сначала, как водится, о делах заводских, потом про митинг вспомнили — уж очень интересно рассказывал старик про своих сыновей.

— Ты им подсоби, Потапыч.

— Ничего, сами разберутся. Ты мне, Григорий, рассказал бы лучше, как в тюрьму угодил, — сказал Потапыч, не снижая голоса.

Но Ростовцев даже не оглянулся, чтоб удостовериться, слышал ли кто. Он ответил просто, словно никакого подвоха в этом вопросе не почувствовал. Не поинтересовался и тем, откуда знает Потапыч о тюрьме, кто рассказал.

— Я, отец, в тюрьме не однажды сидел. Сначала за то, что наши сормовские рабочие провокатора убили, всех хватали и меня посадили. Потом на Урале в жарком рабочем деле участвовал и в ссылку угодил. Да и в Питере не так уж давно посидеть пришлось — недолго, правда. Так что врать не буду — случалось и мне за наше общее дело в тюрьмах побывать.

— Общее... — проворчал Потапыч. — Я тебе на то документу не давал. Ну а ежели ты такой отчаянный, почему же твоё народное правительство тебя в начальство не вывело?

Григорий улыбнулся:

— В том-то и дело, Потапыч, что не ради министерских портфелей борются большевики. Да правительство-то это не народное и не моё.