Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

— Максимка, где я проживаю, является остяцкой столицей своего рода, и сюда на «вешнего» и «осеннего» Николу съезжаются остяки со всех юрт по реке Кети и около неё. Из остяков грамотных очень мало... Приходится иногда заходить к больным, я здесь за врача, у меня есть кое-какие медикаменты, присланные товарищами.

Время... Оно точно спрессовано, слито воедино в этих письмах-разговорах. Клавдия Тимофеевна перечитывала их, да и Яков — она не сомневалась — делал это не раз. Давно ли писал он из Максимкиного Яра... Теперь в Нарыме. Как хочется хотя бы словом согреть его в морозной, вьюжной тайге.

— Ты мечтаешь, чтобы мы были вместе. Хочешь — приеду? Возьму сынишку — и айда... Только скажи... А пока посмотри на эту фотографию и напиши, понравилась ли.

Яков смотрит на фотографию Андрюши и никак не может себе представить его рядом. Вот Кадя — другое дело. Она тут. Вот она...

— Да, я мечтал о возможности жить вместе, продолжаю мечтать и теперь, но это не стоит в непосредственной связи с возможностью превратить мечту в действительность. Не потому, что я побоялся бы мнения товарищей: «Пришёл-де к тихой пристани». Дело совсем в другом. Я чувствую себя настолько годным для живого дела, что реализацию моей мечты вижу не в твоём приезде.

— Опять побег?..

— Тс-с... Это не для писем... Понравилась ли мне карточка сынишки? И карточка, и твои описания наполняют меня гордым, радостным чувством. Порой голову занимают мысли о том, что я смогу дать ему, живя мало вместе. Быть может, позднее жизнь сложится иначе, но ближайшее время вряд ли много изменит... Буду ли тогда, когда окружающий мир пробудит его сознание, когда он станет задавать различные вопросы? И многое-многое приходит в голову. Ты — да. Ты можешь много дать, я же — лишь косвенно, через тебя. А впрочем? Разве мы не представляем собою чего-то единого? Разве, несмотря на наши индивидуальные различия, мы в то же время не проникнуты одним? Разве переживания одного не отражаются самым живым образом на другом? Иначе откуда это чувство близости, даже и после долгой разлуки, порой оторванности.

— Мне кажется, как будто бы ты всё время живёшь с нами... Я никогда и никому не покажу твои письма, настолько они мои... Но Андрейке рассказываю о них, о тебе. Пусть он не поймёт ещё, но пусть чувствует тебя, отца своего, пусть ощущает твою близость, твоё присутствие, как я...

— И я настолько не отрываю своего существования от твоего, что часто в душе говорю с тобой. Для меня как-то странно, что мы долго не виделись. Но как хочется всё же быть около, поглядеть на тебя и детишку воочию. Сознаюсь, гораздо больше желание быть с тобой, ты занимаешь мои мысли больше, ты, ты и ты, и ещё раз ты, а потом наша детка. Не понимай меня превратно. Да, мне хочется твоей ласки, сознаюсь: иногда до боли хочется, и я не вижу в этом ничего дурного. Так хочется положить голову к тебе на колени, смотреть, смотреть без конца в твои глаза, превратиться в маленького-маленького и чувствовать прикосновение твоей руки к волосам — да, невыразимое наслаждение в этом. Но больше, больше, сильнее всего хочется передать тебе все свои переживания, все свои думы, чтобы и тебя полностью захватило моё настроение. Хочется заботиться о тебе, сделать жизнь твою полной бодрости, радости... Много-много хочется дать. Но что я могу? Слишком мало, но я верю, что будет время иное. Ещё не всю жизнь прожили, будут и светлые дни. Да, да. Будут светлые дни. Верь в это твёрдо, будь полна этим, пусть эта мысль всегда пересиливает тяжесть разлуки.

— Милый мой Яков, дорогой мой человек... Сколько радости доставляют мне твои слова! Но не нужно обо мне. О себе... Давно ли приехал на новое место, как устроился?

— Уже около двух недель. Вначале я собирался вести замкнутую жизнь, обложился книжками, в особенности периодическую литературу хочется пересмотреть, ведь Максимка не менее тюрьмы отрывала от всех и всего. Но при бедности в интеллигентных силах, при моём общественном темпераменте я не мог выдержать и сдался на просьбы, уговоры, приставания товарищей, согласился читать и лекции по политической экономии, и рефераты, а теперь проявил инициативу и сам затеял собеседования по таким живым вопросам, как оценка момента, избирательная кампания, характер работы и прочее, причём взял на себя роль докладчика...

Чем явственнее вспоминал Яков Михайлович переписку с Клавдией, её нежность, умение поддержать в трудную минуту и просто понять его состояние, мысли, желания, тем больше хотелось поскорее увидеть её и детей.

Что ж, теперь уже недолго ждать...

Поезд набирал скорость.

У красно-белого здания екатеринбургского вокзала, как всегда, толпилось много народа: и приехавшие, и встречавшие, а больше всего — любопытные. Так повелось издавна, а сейчас, когда вести из столицы ловили жадно, нетерпеливо, каждое слово схватывали на лету, вопросы «Ну, что там?», «Какие новости в Петрограде?» звучали чаще, чем поздравления с приездом.

Свердлов вышел из вагона и тотчас ощутил приближение уральской весны. Она приходит в эти края быстро и властно, и не столько приносит с собой тепло, сколько свежесть, пряный запах талой земли.

По возможности Свердлов все эти годы не выпускал уральцев из виду. Поистине, «иных уж нет, а те далече...». Знал Яков о смерти Михаила — Вилонова. Сгорел в борьбе этот удивительный самородок, угас светлый, не унывающий, не знающий устали ум. Нет в Екатеринбурге Батурина — он ещё в эмиграции. В Самаре Мария Авейде.

Яков Михайлович теперь уже, после встреч в Питере с Быковым, Крестинским, Цвилингом, был частично в курсе уральских дел. Во главе комитета стоят преданные партии люди — Малышев, Вайнер. Силы есть, их нужно только собрать воедино. Правильно сделали уральцы, объявив призыв рабочих в партию. Необходимо немедленно разослать пропагандистов по всему краю.

Он вошёл в дом Поклевского-Козеля, где помещался комитет большевиков. И сразу же:

— Товарищ Андрей!

— Качать товарища Андрея!

Десятки рук подбросили его вверх.

Было в этом порыве людей, в их возгласах, в том, как произносили они «товарищ Андрей», что-то родное, до боли близкое.

Один за другим подходили к нему товарищи — знакомые, незнакомые. О многих из них уже рассказали Андрею в Питере, со многими увиделся впервые.

...В театр, на городское собрание большевиков, Яков пришёл в окружении товарищей.

Он окинул зал — в основном молодёжь.

И вдруг услышал:

— Товарищ Андрей...

Обернулся — перед ним стоял Клюка. Свердлов знал, что его фамилия Бурых, зовут Николаем Степановичем, но именно прозвище запомнилось ему с 1905 года. Якову Михайловичу показалось, что рабочий нисколько не изменился, даже помолодел и чуть выпрямился, несмотря на то, что пролетело двенадцать нелёгких лет.