Ксения Васильева - Импульсивный роман

Томаса проснулась от холода и Эвиного тяжелого прыжка с подоконника.

— Ты что, Эвочка? — прошептала Томаса из постели, замирая уже от того интересного, что скажет ей сестра.

Но Эва пожала плечами, смутно взглянула в сторону Томасы и ответила, зевнув: форточка открылась… Ей ничто уже не было важно, кроме Шуры, сдирающего медленным вялым движением погоны с плеч.

Днем к Зинаиде Андреевне прибежала всполошенная Тата. Она что-то прошептала Зинаиде Андреевне, и они удалились в диванную, где оказалась и Эвочка, прикорнувшая на диване со щеткой для смахивания пыли, в рабочем фартучке, который обычно бездельно висел за дверью на кухне. Эвочка, прибираясь, видно, устала и, сморенная бессонной ночью, задремала в диванной, не слыша прихода мамочки и Таты. Зинаида Андреевна хотела выдворить дочь, но, поглядев на ее безмятежный сон, пожалела, только велела Тате говорить потише.

А Эва, бросив край фартука на лицо и свернувшись по-кошачьи, горела любопытством и, освободив ухо от волос, вслушивалась в громкий Татин шепот. Тата сообщала новости. О том, что в городе новая власть, сказала она, о том, что во главе ее стоят… Эва не расслышала или не поняла — кто, но этим не заинтересовалась… И наконец Тата сказала, что ночью была перестрелка и ранен Шурочка Ипатьев, и это скрывают, потому что…

Тут Эва шевельнулась от волнения, и Зинаида Андреевна мгновенно, с ужасом представив, как напугается Эвочка, услышав подобное, вскрикнула:

— Тата, подожди, ради бога! Эва! Немедленно в детскую! Что за манера торчать около взрослых!

И семнадцатилетняя Улита-Эвангелина встала с дивана, присела перед Татой и чинно отправилась из диванной. Она услышала главное — тот, ночью, был действительно Шура Ипатьев.

Эва пошла, как ей было сказано, в детскую. И легла на кровать. Томаса, которая не могла сегодня уловить настроение Эвочки, подскочила к сестре, готовая исполнить любое той желание… Но Эва отвернулась от нее и неясно пробормотала: Антонина, прошу, оставь меня в покое.

Если она называла Томасу Антониной, это значило одно — Эву надо было оставить в покое. И Томаса сделала это и не обиделась, но огорчилась, как огорчалась всегда на такое до той поры, пока Эвочка не оборачивалась к ней и не говорила вдруг ласково: Томик, принеси яблочек, а? И Томаса неслась по лестнице вниз, за кучей яблок, падая и сшибая в кровь колени.

Сегодня Эва думала о Шурочке. Какими-то путями связала она с ним революцию, но не так, как было на самом деле (Шурочка чуть не в одиночку пытался организовать сопротивление новым пришедшим властям), а так, как придумалось ей, чистой от любых политических воззрений. В ней всплыли рассказы отца, смутно и красиво, сладким ужасом — слухи, выстрелы, отречение царя и слова о свободе… Мамочкино красивое пение «Марсельезы» и неуловимое во всем этом дуновение любви, потому что именно в тот вечер, глядя на Юлиуса и мать, Эва вдруг подумала о них, о том, что они мгновенно стали прекрасны, и о тайне их — любви. И о тайне всех тайн — любви.

И все это связалось именно с Шурочкой, каким помнила она его — затянутым в портупеи, в зеленоватой гимнастерке, узких высоких сапогах, с усмешкой на лице и прищуренными блестящими серыми глазами, — и таким, каким видела его сегодня в раннюю рань: вялым, косоплечим, сдирающим погоны. «Он ранен в битве», — думала она строками газет и больше ничего не могла сказать и придумать.

Все мешалось у нее в голове. Она готова была бежать в дом Веры, жены Шурочкиной, и перевязывать его, и кормить, и… делать все, что нужно раненым воинам.

Через два дня Эва попала в дом к Ипатьевым. Туда пошла Зинаида Андреевна с визитом, как она сказала. И Эва внезапно даже для себя предложила проводить ее. И Зинаида Андреевна также неожиданно согласилась, не увидев в этом подвоха, а только доброту души.

Они посидели у Ипатьевых недолго, но за это время Верочка, быв ненамного старше Эвы, прониклась восторженной симпатией к этой тихой, с высоким лбом мудрицы — уездной барышне, пленительно женственной и, конечно, удивительно доброй. Шуру самого гостьи не видели, он лежал где-то в доме, куда кивнула головой Верочка, сказав, что у него лихорадка, которой он заболел еще год назад, в окопах, и лежал в Петрограде, в госпитале, а теперь вот она перевезла его домой. И все трое опустили глаза. Так было сказано о Шурином ранении.

Верочка проводила их до входной двери и очень искренне звала приходить. Ей страшно было одной в большом доме, где они жили теперь вдвоем с Шурочкой, потому что барин Шоншин отбыл за границу. И Эва стала ходить к Ипатьевым. Зинаида Андреевна в первый раз не пустила было ее, но Эва, глядя прямо матери в лицо сухими горячими глазами, сказала: значит, теперь Верочке погибать одной, из-за того что все боятся выйти на улицу?

Зинаида Андреевна раскрыла широко глаза — вот как теперь стали разговаривать дети! И быть бы скандалу, если бы не присутствовал здесь Юлиус, который мягко и тихо сказал: ну Зинуша, пусть Уленька пойдет к бедной Верочке, навестит ее. Пусть.

Зинаида Андреевна к пожилому возрасту стала считать Юлиуса человеком хоть и добрым, но сугубо, скажем так, непрактичным, и потому к советам его прислушиваться не имеет смысла. Но, думая так, Зинаида Андреевна зачастую слепо следовала именно его советам. Так и сейчас. Она пожала плечами и сказала, что, собственно, не была бы против, если бы не такое время…

— А в такое время участие дороже, — снова сказал Юлиус.

И Зинаида Андреевна ушла из гостиной, резко закрыв за собой дверь, но прежде сказав: видимо, я очень черствый человек…

Эва уговорила отца не провожать (ей так хотелось идти ОДНОЙ), он согласился, потому что считал, что теперь дочери должны быть более самостоятельными — время такое — и что самая мудрая в их семье Эвочка-Уленька. Потому что для Зинаиды Андреевны дочь была только Эвой, Эвангелиной, а для Юлиуса существовала другая дочернина ипостась — Улита, Уля, которая должна была, не могла не вобрать в себя всю силу и мощь их любви.

На этот раз Эва увиделась с самим Шурой. Вера была рада ее приходу и попросила Эву с Шурой посидеть, потому что оставлять надолго одного его нельзя, а она даже не может приготовить ему поесть.

Попросила и увидела страх в глазах девушки, хотела уже отпустить ее, но вспомнила, какое время настало и, подумав об этом, твердо сказала: идите, идите же, бояться нечего.

Она подтолкнула Эву к закрытым плотно белым двустворчатым дверям и ушла по коридору в кухню. Эва замерев стояла у двери и прислушивалась. За дверью было тихо. Ей захотелось уйти тут же домой, и ничего в ней не осталось от необыкновенного чувства, которое жило с тех пор, как она боком, в фортке, увидела Шуру Ипатьева, привалившегося к углу дома. Теперь отравляла все мысль о том, что он ранен, и ему плохо, и это, наверное, не так красиво и романтично, как ей казалось. Она вплотную приблизилась к новой для нее стороне жизни и поняла, что знать о ней не хочет.