Ксения Васильева - Импульсивный роман

Но все же она открыла дверь. И тут же столкнулась со взглядом светлых, почти белых глаз. Эти глаза ждали чего-то, в них была боль и было страстное напряженное ожидание. И когда она вошла, глазам будто стало на миг легче, спало напряжение и белый свет их был уже не столь нестерпимым. Эва увидела, что Шурочка неловко лежит на широкой оттоманке, подмяв под себя подушки. Она увидела, что он некрасивый, серый, светлый, с бесцветными щеками и сухими тонкими серыми губами. Она не сделала еще и шага, а глаза Шурочки снова напряглись и засветились ожиданием. Кого он ждал?..

Тогда она спросила: вам что-нибудь подать?

И он отчужденно — не ее — попросил: пить.

Она заметалась взглядом по комнате и увидела у оттоманки, рядом с его плечом, стул, накрытый салфеткой, и на нем стакан с водой. Глаза Шурочки не перестали быть ждущими, когда он выпил всю воду из стакана. И только тогда Эва смогла понять, что он почти в бессознательном состоянии. Ей стало так страшно, как не бывало никогда. Это был настоящий страх, по настоящему поводу, и он заполнил ее всю, и, если бы не вошла в эту минуту Верочка, Эва бросилась бы вон с криком из этой комнаты, от этого страшного — она поняла — умирающего человека.

Но вошла Вера, заговорила о чем-то стороннем, как-то ловко передвинула Шурочку на оттоманке, и он лежал теперь удобно, и глаза его были закрыты, и, казалось, ничего нет страшного, и все хорошо. И Шура больше не казался умирающим, а просто больным человеком, которому плохо, как всякому больному, и только такой трусихе, как Эва, могло что-то показаться в его взгляде и вообще.

Эва все же ушла скоро. А ночью просыпалась и всякий раз вспоминала Шурочку, как он ждуще смотрел, как лежал, как попросил пить. И опять он представлялся ей не тем, чем был там, в комнате, а более живым, красивым и совсем почти не страдающим, так, для красоты момента. И Эва опять была влюблена в него и опять провела лихорадочную ночь без сна.

Теперь Эва часто ходила к Вере и сидела с нею, болтая о том и сем, или в комнате Шуры, наблюдая, как Вера ловко и красиво делает все вокруг него, прибирает, кормит, поправляет подушки…

Эва и Шурочка не сказали друг другу и двух слов. Он был слаб и температурил, но, когда приходил в сознание, глаза его не отрываясь смотрели на Эву все с тем же, теперь усилившимся, ожиданием. И она отвечала ему быстрыми обещающими — что?? — взглядами. Странная связывала их надежда. Будто она, Эва, должна была что-то и кокетничала, не отвечала, а он, уже уставая ждать, однако все ждал и ждал. Странная потусторонняя влюбленность сквозила в его светлых широких глазах в редкие теперь минуты просветления, когда лихорадка покидала его. Тогда Эва сидела розовая от волнения и любви, и Вера видела это, и однажды Эва заметила в Вериных глазах под очками тоску.

Шура умер утром, и Эва не знала ничего, подходя к их дому. Но открытые двери и люди, толпящиеся в дверях, заставили ее вдруг повернуться и убежать. Она не успела войти к себе в дом, как Томаса прокричала ей, выскочив в переднюю: Эва! Шурочка умер! В голосе Томасы звучала радость, потому что это была интересная новость, потому что Томаса не знала Шурочку и для нее он был лишь предметом этой новости. Томасе казалось, что эта новость будет Эве интересна, как и ей, а может, и больше.

Уленька ответила ей злым вскриком: дура! господи, ну какая же ты дура! Уленька никогда так грубо не ругалась.

На похороны Эва не пошла. Не навестила Веру и после. Туда ходила Зинаида Андреевна, не осудившая дочь, но удивившаяся внезапной Эвиной черствости. Вера несколько дней прожила одна в доме и куда-то исчезла. Уехала, наверное. Разыскивать ее было некому.

Вот таковы были события к моменту того утра, о котором я сказала давно, но все не могла плотно подойти, многие события его еще закрывали. Теперь все в гостиной, Зинаида Андреевна внесла самовар и разливает чай. Томаса куксится, ей скучно, а Эва в старом капоте сидит безучастная, отвернувшись к окну. Юлиус беспокоится о ней. Последнее время она потухла, ни о чем не говорит, ничем не интересуется. И бегать по дому перестала. А так любила совсем недавно!

А с черного входа подымаются по лестнице те, кто должен, как ни крути, появиться. Теперь они уже в гостиной. Их трое: Фира, бывшая прислуга Болингеров, и двое фабричных: толстый и пожиже, с лысинкой.

Сидевшие за столом испугались бы, не будь с фабричными их Фиры, будь сами они не со спичечной фабрики, знакомыми. Фира была своя, фабричные тоже, Юлиус так просто узнал одного, который часто заходил к нему в магазин и интересовался увеличительными стеклами для сынишки. Юлиус почувствовал родную душу в фабричном тогда и сейчас, когда тот мялся у двери (тот, что пожиже, с этим фабричным подолгу смотрели они в увеличительные стекла, и Юлиус вдруг срывался и начинал рассказывать о тайне стекол, о мире, который когда-нибудь откроется в необыкновенное стекло совсем другим, и с радостью видел, что тот пытается понять его и — что было еще главнее для Юлиуса — верит), сняв шапку и вроде бы кланяясь Юлиусу, и тут же опасливо покосился на Фиру. И Юлиус мгновенно понял, что главная здесь — она. И это подтвердилось, потому что Фира толкнула в спину того, что любил стекла… и он, прокашлявшись, и все же хрипло, сказал только одно слово: екс-про-прия-ция. Сказал по складам, потому что, видимо, недавно узнал его и выучил и оно для него еще ничего не значило и было чужим.

Юлиус улыбнулся. Это получилось непроизвольно, от внутреннего внезапного освобождения. Наконец. Ему хотелось, чтобы все было скорее, дальше, дальше, к концу чего-то. Всеобщее напряжение коснулось и его, конечно, однако в отличие от всех он не боялся, не страшился, а тихо созерцательно радовался. Он ждал чего-то и для себя лично. Он бы даже сказал — чего — если бы у него вырвали это признание. Оно было, в общем-то, при всей своей простоте — страшно. Он хотел освободиться ото всего, что ему принадлежало, — от магазина, от денег, от дел, все это давно тяготило Юлиуса, и он уходил в магазин, чтобы не думать, чем станет такой конец для его близких. Давно уже он не был никаким магазинщиком, деловым человеком. Он любил стекла, их нераскрытую тайну, которую — единственно о чем сожалел — не ему дано открыть. И все. Больше ничего в свете ему не было надо. Были еще любимые девочки (так он называл всех трех), которым он принес бы своим разорением (оно пришло почти…) невыносимое горе. В том мире, который был… А теперь, он знал — точно знал! — что все будет другое. И не будет иметь значения то, что имело. Разорится Юлиус или нет, все будет другим. И пусть скорее все свершится, и даже лучше, если он, Юлиус, будет как бы в стороне. Все же не хотелось ему до конца огорчать своею несостоявшейся деловой судьбою Зинушу, перед которой он очень виноват. Был у него свой этот маленький, как говорится, мелкий интерес. Мелкий? Ну, пусть так. Потому и улыбнулся Юлиус. И еще одна мелкая забота его снедала: чтобы стеко́лки его остались ему, собрал бы он их в заплечный мешок да и ушел по городам и весям, неся мешочек как большое неоценимое богатство.