Ксения Васильева - Импульсивный роман

У Зинаиды Андреевны сил не было, и дочь свою она сейчас чувствовала не как защитницу, а как чужую, потому что не было в Эве ни доброты, ни жалости к ней, а чужие холод и злость, ей казалось, и к ней.

Юлиус сидел в магазине не зажигая лампы. Он должен был сейчас, немедленно, все определить для себя в этой жизни, рассмотреть внимательно старую, которая — он знал — ушла, уходит, и всмотреться в новую, которая грядет. Он был уверен в одном: в новой жизни ему суждено и следует страдать. И не из-за самой новой жизни, а из-за себя, из-за той старой, которою он жил, которую, как ни кинь, он избрал, ибо в ней, старой жизни, он никогда по-настоящему не страдал, он жил незаслуженно прекрасно, среди любимых и любящих людей, в полном душевном комфорте, хотя заслужил ли он это? И мера страданий должна была сейчас заполнить свою пустующую амфору. Что он сделал? Он не выполнил обещания, данного перед свадьбой Зинуше, — что жить они будут не опасаясь за завтрашний день. Он-то не опасался — что было также дурно, — не опасался потому, что ему было все равно: много ли, мало у него денег, есть ли у него шляпа-котелок для представительства, готовятся ли на кухне разносолы или варят кашу… Лишь бы рядом были его три женщины: Зиночка, Уленька, Тонечка. А они? Им нужно было многое, как всем женщинам, но и этого — даже половины! — не обеспечил им ужасный человек, их отец и муж. Он все смотрел на мир сквозь свои стекляшки, которые сами собой, будучи любого цвета, окрашивали все в розовые тона.

Теперь же настал час возмездия. Справедливый час. Юлиус не боялся его. Он выстрадает для них счастливую жизнь. Прекрасную жизнь! Он должен заплатить за их будущее. Как это произойдет, Юлиус пока не представлял окончательно, однако истово готовился к страданию и даже мученичеству. И если судьба и на этот раз обойдет его стороной, то он сам найдет мученичество и страдание. Тогда он станет спокойным за своих близких, даже если придется оставить их в мире одних. Будто революция свершилась для него, Юлиуса-Алексея Болингера, чтобы он смог искупить свое безобразно безоблачное состояние и существование в той жизни, которая уже ушла. Впервые Юлиус истово молился своему православному Богу. Чтобы подтолкнуть события, чтобы страдание выпало именно ему… Тут он подумал, что Провидение само распорядится как должно, узнав, что он готов и ждет. Терпение — и все произойдет само собой. Ранее, давно, он молился мало. Молитва человека всегда заключает в себе кощунственное попрошайничество, потому что всегда, косвенно или прямо, что-то человек настойчиво выклянчивает у Бога. Теперь же его просьба содержала совсем иное, думал он, и тем самым не замечал, что впадает в гордыню, которой он боялся более даже, чем попрошайничества у судьбы.

Томаса, сбежавшая из гостиной, вернулась, потому что любопытство оказалось сильнее страха, и стояла босиком, чтоб не слышно, на холодном крашеном полу, за портьерой. Она не поняла всего, но выяснила, что их бывшая нянька Фира гонит их из дома. Томаса дрожала от холода и ужаса и прикидывала, что и как теперь будет, она переставила всех местами, как того хотела Фира и как говорила Эва, и получилась картинка, которая ее очень позабавила и только потом встревожила. Фира переедет к ним в дом — наверное, с двумя этими мужиками — значит, все они уедут в Фирину комнату, которую она снимает у аптекарши. Томаса и Эвангелина станут работать на фабрике, а Фирина племянница, девица вполне в возрасте, сядет за Эвину парту в гимназии?.. Зачем, думала Томаса, зачем, зачем? Она пыталась понять это «зачем», но пока не умела. Томаса переступила с ноги на ногу, портьера пошевелилась, и быстрая Эвангелина сообразила и увидела, что за портьерой кроется младшая сестра. И как давеча, импульсивно подчиняясь своенравному своему духу, она высмеивала Фиру и фабричных, которые вовсе ей не были смешны, так сейчас, зная, что Зритель, восхищенный и покорный, за портьерой, она снова рванулась на сцену. Наверное, только для того, чтобы еще раз покорить зал, и еще раз насладиться своею силой и своим талантом, и еще раз самоутвердиться на крошечном пятачке их жизни.

— Мамочка, — сказала она мягко, но назидательно. Зинаида Андреевна отняла руку от глаз и с укором посмотрела на старшую дочь. Она учуяла ее тон. А дочь неслась, словно лыжник с горы, на ходу хватая нужные ей примеры и в последний миг обходя препятствия, это был гигантский слалом, который, казалось ей, она выигрывала. — Мамочка. Ты не должна сердиться на этих обездоленных людей. Господь хочет видеть всех своих детей — а мы его дети, не так ли? — счастливыми. Ты сама отдавала наши старые платья и старые вещи бедным. Ведь так? Но почему нужно отдавать только то, что не нужно тебе самому? Почему не отдать то, что нужно тебе? То, что нужно и другому? Ты считаешь их людьми второго сорта. Но мы-то сами кто? Кто я? — Эвангелина бессознательно поставила себя в начале этого ряда, бег подсказал ей ход лыжни, и она неслась по прямой. — Кто я? Думаешь, мамочка, я учусь? Я сижу на занятиях и рисую чертиков, или бросаю записки, или читаю Вербицкую, или… сплю с открытыми глазами. Думаешь, я знаю что-нибудь? Ничего! Я неуч! И очень этим довольна! Выйду замуж и вообще протухну. Или не выйду — то же самое. Кому я нужна, кроме вас, кому я что доброе сделала? — Восторг и слезы охватили Эвангелину. Да, так, именно так есть на самом деле. И наконец-то пришло время, когда она смогла это понять и сказать. Какое счастье! И его принесла ей Фира. Спасибо ей! — А Тома? Тома умней меня (Эва хорошо помнила, что Зритель за портьерой!), но она с радостью бросит гимназию и нудную нашу жизнь. А магазин! Кому он нужен! Мне? Тебе? Томе? Папе! Но это же его игрушка! Ты сама об этом говорила. И нас вдруг освобождают ото всего! Мама! Мы начинаем новую жизнь! В которой мы освободимся от того, что терпеть не можем. Я ненавижу и наш дом, пыльный, старый, тут полно мышей и привидений! Разве плохо, когда тебя освобождают? Прекрасно! (Ах, слышал бы Юлиус Эву! Как он стал бы счастлив!)

Зинаида Андреевна не шелохнулась в кресле. Эвангелина подняла руку, так она была еще красивее, еще значительнее.

— А папа… Так ему и надо. (И тут бы возрадовался Юлиус!) — Зинаида Андреевна тихо заплакала. А Эвангелина, увидев этот тихий плач, верно объяснила его несогласием и непониманием. Она вдруг замерзла и схватила с дивана старую шаль, накинула на плечи. Томаса была ошеломлена. Она никогда ничего подобного не думала ни о них, ни об отце, ни об их жизни. Томаса представила отца, тихого, улыбчивого, с красными глазами после своего стеклянного храма, в коричневом халате из бархата, потертом на локтях и у обшлагов. Он никогда не сердился на них и даже утихомиривал бушующую частенько Зинаиду Андреевну. Он называл их всегда ласково и нежно: мои девочки… А его магазин… Но должен же мужчина, глава семьи, чем-то заниматься? Вот отец и занимается. Кто имеет право его упрекать, кто понимает хоть что-то в мужских занятиях?