Ксения Васильева - Импульсивный роман

Фира и дальше говорила бы о прошедшем и прослезилась бы снова. Но это было не нужно Эвангелине. Какой она была в детстве. Которое не только не повторится, но чем быстрее забудется, тем и лучше. Нетерпеливо слушала она Фиру и в секундную лирическую паузу свернула на свое:

— Неужели ты веришь, что я могла с ним…

Фира встрепенулась, ушли грусть и слезливость и воспоминания. «С ним…» Как сказала-то Евочка горделиво. Фира снова стала начальницей. Эвон как, подумала она с недобротой и сказала:

— А что? Такого парня поискать. Самой царевишне не стыдно. Ишь, «с ни-им». — Фира задумалась, лоб ее пошел толстыми малиновыми складками. Трудно ей с этой воспитанницей, то туда, то сюда, то так, то этак, и Фира решила высказаться — Однако он суровый и ничего про его не знамо-то. Потому я тебе верю. Из-за суровости евонной. Вчерась проплакала ажник всю ночку. Ты не обижайся. Нельзя ему с тобой малину разводить. Еще со мной — да. Я ведь проста. Пришел — хорошо, ушел — тоже ладно. Мужику без бабы зарез.

Фира говорила теперь уверенно, зная предмет, о котором говорит, преотлично.

— Какая ты, Фира, — раздраженно, но вместе с тем пытаясь это скрыть, сказала Эвангелина. — Да пусть он с кем хочет, с тем и будет. Мне-то что? Пожалуйста. Он мне не нужен нисколько. Если ты сама в него влюблена, то нечего скрывать, я вижу.

И Эвангелина надулась. Зря она прервала лирическое Фирино настроение и воспоминания о прошлом. Зря! По неумению еще. В те минуты Фира многое простила бы Евочке, которая была ей когда-то как родная. Теперь же Фира снова обрела новую себя и смотрела на Эвангелину с подозрением. И слово — влюбилась! — Фиру обидело. Да время ли на это! Или вообще Фира за мужиками влюблялась? Вот уж зла так зла Евочка. Но и Фира не проста. Будет с ней, как тому полагается. А Машина дело — то Машина дело. Зря Фира много про такого человека тут наговорила. Фире стало жарко, и она не очень хорошо понимала, что ей делать. То ли уходить, то ли оставаться и продолжать непонятный бабий разговор со своей бывшей воспитанницей. Да если бы простой бабий, а то не знаешь, куда выедешь. У Фиры разболелась голова, первый раз в жизни, и это было так страшно, что впору было Фире лечь в кровать и хворать. Но хворать некогда, и Фира засобиралась уходить. Но еще надо было кое-что Евочке сообщить, а тут за мутовней забылось. Присмотрела она своей воспитаннице работенку в доме сирот, если захочет. Няньки. Чтоб воспитанница полностью отдала себя делу беднейшего народа — Фира не верила. Но и не все врала Евочка. Родителей своих она не очень-то любила, больше с нею, Фиркой, возилась. Что-то в Фире есть такое, что малые дети и молоденькие девки как к родной матери липнут. Племянницу не отдерешь, все: тетенька Глафирушка, я с тобой. И эта вон про любовь Фирину к ней спрашивала. А ведь чёсу Фира этой чернавке давала. Как родители уйдут, а эта закатится, так Фира ей по голой заднице и приварит. Да еще скажет, чтоб родителям — ни-ни. И молчала девка! Конечно, когда Евочка подросла, Фира ее не трогала. В разум вошла Фира. Девчонкой совсем к немцам пришла, и что ей было делать, когда Евочка по полу катается да волосики на себе дерет? Что Фире делать? Родители потюнькаются и лататы́. Не ребенок был, а демоненок. А теперь вон какая пригожая и к Фире опять же тянется. Ну ровно племянница. Ту, уж и здоровую, оттреплешь за желтую косицу. Вечно под окном вижжит. С кавалером. Чего вижжать-то? Фира понять не могла. Есь вижжишь — не гуляй. Гуляешь — молчком надо.

Фира стояла, закручивая платок, и решала. Решила, что сейчас про место няньки не скажет, с Машиным присоветуется. Фира знала, что скоро придет снова в этот дом, но пока об этом говорить не след, — Фира не лыком шита да не стручечком стёбана, пусть Евочка думает, что хочет. А Фира Машина спросит, что, мол, с буржуечкой делать. Не выгонять же. Хорошо спросит Фира, с лаской. Не зверь лесной. И Машин ей ответит, как надо и что надо. Как полагается. Не зверь лесной. А пока тут делать нечего. Мебель чужая, квартирная. Неуютно стало Фире. Кто она есть — здесь забывается. Будто все та же Фирка. Пусть вывезут свои бе́бехи, пол Фира добела отскоблит, до стекольного блеску, — все своим становится, как поработаешь да наломаешься.

Фира ушла, но в дверях обернулась и подала Эвангелине какую-то бумажку.

— В укомовской столовке поешь на бумагу, — сказала она уже почти за дверью.

— Где она? — закричала Фире вслед Эвангелина, не поняв, куда ей идти.

— В бывшей гимназее, — ответила Фира. — Там и уком, там и столовка.

Солдат с винтовкой молча ушел за Фирой.

Эвангелина осталась одна. В голове был сумбур. И зачем солдат с винтовкой, который простоял, пока они разговаривали, молча, недвижно, с закрытыми глазами. А солдат ничего не слышал и не знал. Он был в деревне. В своей деревне, далеко отсюда. У своей бабы, которая лучше всех баб. Хоть и рыжая, и беззубая, и замотанная. Как лошадь. А как не замотаесси с ребятней, да без него, кормильца? Ребяток-от у него семеро. А лет ему и бабе его много — по сорока. Старые уж. А тела ее он не видел. Баба смущливая, и баню свою только собирались ставить, по людям мылись. А ему с ней помыться хотелось. Любил он ее. И никогда не баловался с другими. И с нею не охальничал, не щупал. Смущливая. За это сильно уважал солдат свою бабу. И тосковал по ней — мочи нет. И вспомнилось, как она рот косит, чтоб не видно было, что без зубов, и сама белая, только желтые пятна по лицу, от беремени частого. И ноги больные, с детства, от рос холодных. Все в ва́ленцах ходит. Уездный доктор сказал: больно ты, Лизавета, нежная, как и не крестьянского роду. Сичас Лизавета ребятишек с полатей гонит, утро пришло давно, а они все на полатях егозятся… Солдат Эвангелину и не видел. Стоял с закрытыми глазами, а как Фира пошла, так и снялся сразу.

Эвангелина бесцельно зашла в гостиную. Из нее не выветрился чужой запах, табака, ремней, солдатской одежды. Чашки с чаем стояли нетронутыми, которые она, уходя спать, не убрала. Сейчас она не стала прибирать в гостиной, и потому, что не хотела, и потому, что теперь могла делать все — убирать, не убирать: она была свободна и одинока. Пошла наверх к зеркалу и по дороге вспомнила вдруг Томасу, последнее их свидание. Какая, оказывается, недобрая, эта маленькая некрасивая Томаса, ее сестра! Но ей придется с ними встретиться. Легче всего будет с отцом. Хотя ему будет тяжелее всех. Как бы придумать себе новое имя, вроде того, что придумал себе человек — Тата Татина, Вава Вавина, Эва Эвина — Эвангелина расхохоталась. Но встречаться со своими придется и менять фамилию тоже. Эвангелина вспомнила: когда началась война с Германией, отец как-то за ужином сказал, потупясь и мучаясь от стыда:

— Девочки, вам надо стать Талмасовыми.