Ксения Васильева - Импульсивный роман

А Эвангелина подошла к гимназии. Ее фантазии насчет пансиона начали развеиваться, как дымок от выстрела из старинного ружья. Будто и густой дымок, будто и надолго, а от первого дуновения рассеялся.

В гимназию входили мужики в зипунах и рабочие с фабрики при ружьях и перепоясанные ремнями. У подъезда стояли телеги. И не видно было ни одной женщины. Эвангелина остановилась, как бы ожидая кого-то, а сама стала наблюдать за подъездом. Кто еще войдет и выйдет.

Прошел мастер с фабрики, которого Эвангелина знала. Он приходил к отцу за какими-то особыми очками, потому что от ядов стали плохо видеть глаза. Отец написал в Петербург и в Германию, и мастеру прислали прекрасное выгнутое пенсне, которым он очень гордился. И к Рождеству он присылал или приносил Болингерам подарки. Потому и запомнился Эвангелине мастер. Теперь он шел в У-КОМ. Это приободрило Эвангелину, а когда она увидела спускающуюся по высоким ступеням старуху аптекаршу, которую знал весь город и ее знаменитую аптеку на современный лад, то Эвангелина твердо направилась в гимназию. Теперь нечто вроде конторы.

Войдя в вестибюль, Эвангелина пошла к гардеробной, но гардеробная была забита мешками, а на мешках сидел здоровенный дядя и доброжелательно смотрел на вошедшую. Она спросила его, можно ли здесь раздеться (вот дура, право, но умнела с каждой минутой), и дядя, захохотав, хлопнул себя по колену и сказал: вот здеся и скидавайся. Эвангелина не помчалась от него, как сделала бы совсем недавно, а медленно оглядела с головы до ног и, качнув презрительно и осуждающе головой, пошла прочь от гардеробной. А дядя озлился от ее взгляда. Если бы она ругнула его как следует, он добродушным бы и остался. Но ее нарочитый свысока взгляд обозлил его, и он готов был вскочить и кричать: контра прошла, ребята, контра!

Она уже не была для него молодой женщиной, с которой он просто пошутил, и вся недолга. Она стала для него классовым врагом, ибо только враг мог ответить на добрую шутку таким ненавистным взглядом. Но мужик, к счастью Эвангелины, был толст и должен был сторожить мешки, потому, проследив, куда пошла «контра», чтобы знать, он сравнительно быстро успокоился, хотя не забыл ни Эвангелины, ни ее взгляда.

А она бродила потерянная по гимназии, по знакомым коридорам, но теперь уже не знакомым (гимназию как таковую она не вспоминала и не жалела — так ей и надо!), полным сизого махорочного дыма самокруток. Людей в коридорах было множество, и все они чего-то или кого-то ждали, наверное долго, потому что у многих был истомленный вид, а некоторые — совсем простые мужики — сидели на корточках у стен и подремывали. На дверях классных висели бумажки с фамилиями и словами, значит в У-КОМЕ есть присутственные места. По коридору несся стук «ундервудов-Универсаль». Паркет хранил еще темно-красный блеск, но в основном был заляпан грязью, залит лужами с сапогов и калош, в которых мокли и окурки, и обрывки газет, и спички.

На нее смотрели или равнодушно, или с недоумением. А иногда подозрительно. И потому она никак не могла спросить, где же столовая. Ни одно лицо не вызвало у нее желания спросить. Они все казались ей злыми, а на самом деле были большей частью усталыми людьми, умученными голодом и войной, а также своим положением, которое не всегда было ясным. Эвангелине стало казаться, что Фирка посмеялась над нею и никаких обедов здесь нет и быть не может, но уходить ей все же не хотелось, и она решила обойти всю гимназию. На втором этаже она вдруг увидела на двери бумажку со знакомой фамилией: «М. М. Машин». Она так вздрогнула, будто увидела самого Машина, а не бумажку с фамилией. Ей показалось, что дверь чуть приотворена, и она бросилась бежать, не зная, что носиться по зданию У-КОМЕ не следует. Так странны и страшны показались ей написанные на бумаге три «М». Она неслась до тех пор, пока ее не прихватили двое высоких мужчин в полувоенном.

— Вы куда? — спросили они враз, и Эвангелина остановилась как вкопанная, тяжело дыша. Но уже будучи почти умной, она сказала:

— Я от Машина. — И поняла, что сделала правильно. Двое безынтересно отвернулись. Машин разберется во всем сам.

И у этих двух она осмелилась спросить, где столовая. Один из них буркнул: на первом этаже — и они совершенно перестали на нее даже глядеть.

Эвангелина пошла вниз, на мешках толстого мужика уже не было, он мчался на телеге в деревню за продуктами и забыл об Эвангелине навсегда. А Эвангелина вспомнила его со страхом. Наконец она нашла столовую. И уже не удивилась ничему, потому что, бродя по бывшей гимназии, что-то стала прозревать и посмеялась бы над собой даже утренней, которая думала об альпийском пансионе. И что можно взять бумагу для мамы и Томасы. Какой же вздор у нее в голове, какой мусор! Она даже не заметила Машина, который за столиком у окна поглощал тушеную капусту.

Эвангелине, когда она вышла на улицу, показалось, что после еды она не посильнела, а ослабла. Медленно брела она к дому. Блеск с улиц ушел, и туча надвинулась на городок. В доме ее никто не встретил. Было холодно, и окна промерзли изнутри. Она так и не затопила печь, а не раздеваясь села в диванной. Даже в пальто было здесь знобко, но о топке печи она и думать не могла. Ничего ей не хотелось. Никого она не ждала, не плакала и ни о чем не думала. Так и задремала, в пальто, шапочке и ботах. Перед сном ей пришла в голову мысль: а может, не надо было уходить из У-КОМА? Там люди…

Проснулась она от холода и сразу же стала корить своих. Вот как они ее любят! Сестра давно должна была прибежать к ней, просить прощения или хотя бы следить из-за угла, какой Эва входит в дом, какой выходит, во что одета и веселый ли у нее вид. Отца она просто не могла понять. Он обязан уже давно быть здесь. Но, видимо, там всех держит мамочка, Томаса им все рассказала, и с прибавлениями. А может быть, кто-нибудь видел, как из дома выходил Машин или Фирка… Мысли о Машине согрели ее. Она не видела его уже двое суток. А ей ведь надо спросить про дом сирот и про нее саму. Кто теперь, кроме него, ответит на ее вопросы? Не Фирка же… Стало темно. Пора зажигать свет. В лампе почти не осталось керосина, да и свеча одна. Все они с собой забрали! Когда она зажгла свечу, то увидела брошенное венчальное платье, о котором забыла. Да оно сейчас и не развлекло бы ее. В ней росла безнадежность, даже страха не было, этого живого, горячего человеческого чувства. Она все же расстегнула пальто и сняла шапочку. Что было еще делать? А, ничего…

Машин, туго перепоясанный портупеей Машин, шел по скрипящему мерзлому снегу к этому дому с одним отсветом в окне. Машин помнил эту комнату, диванную. Прямо по коридору. Машин поеживался в легкой шинели. Сегодня на нем была другая шапка, круглая, низкая, со смушкой. Сзади шел красногвардеец. Тот, который мечтал о жене Лизавете и о деревне и которому в городе не надо было ничего. Фамилия его была Липилин, из деревни Городище. Ни в одном из городов ничего ему не было нужно. Ни магазинов, ни девок, ни баб, ни свету, ни тьмы египетской. Другие бегали, ухватывали, прикрадывали, девок трахали, а ему нипочем была чужина́, и таскался он со своим ружьем как укор. Как вечный странник. За не понятые им грехи. Без дома, без жены, без семьи. С винтовкой.