Ксения Васильева - Импульсивный роман

— Хочет жить одна — пожалуйста. Мешать не будем. И видеть я ее больше не хочу. Неблагодарная тварь. — Зинаида Андреевна в минуты гнева могла сильно выразиться. Сказала она это после того, как прибежала домой, вернее из дома, в слезах Томаса — она все-таки заплакала на улице — и невразумительно и подробно говорила о том, что Эва ужасная, что она хочет жить одна, без них, и она их не любит совсем, и не любила никогда, и они тоже не должны ее любить.

Зинаида Андреевна вспыхнула с первых Томасиных слов и не могла долго отойти — щеки багровели темным румянцем. Слезы были близко, но, видя, как рыдает Томаса и бледен Юлиус, она усилием воли сдерживалась и только багровела. От невыносимого стыда. Никто другой не рожал Эвангелину. Никто не вскармливал. Никто не учил малышку писать, читать и понимать добро. Ни у кого она не жила в доме. Жила с нею. Ее матерью. И теперь оказывается вот что. Став совершенно лиловой, Зинаида Андреевна прикрикнула на Томасу, у которой началась обыкновенная истерика, и, повернувшись к Юлиусу, сказала: дождались мы от твоей красавицы. Тем самым она снимала большую часть вины за Эвангелину с себя и перекладывала на мужа. По справедливости. Он любил Эву самозабвенно, но преглупо. Зинаида Андреевна не помнила, как часто отказывала она Юлиусу в беседах с дочерьми. Перестав верить в него как в делового человека, она перестала верить в него вообще. Даже в доброте и разуме ему отказывала. Но если бы кто посторонний спросил ее, почему она так оберегает дочерей от отца, она бы накричала на этого постороннего — не ложно, совсем не ложно накричала бы, а потом и не задумалась бы над подобной странностью. Чужие не должны ничего знать и советовать. А в семье, со своими, можно все. Все? Все. И вот она теперь испытывала стыд. Одни книги им читала. Зинаида Андреевна вспомнила незабвенную «Хижину». Но уже работал аппарат самозащиты: она думала о развращающей отцовской любви и потакании.

— Вот и дождались, — повторила она зло. А Юлиус был благодарен жене хотя бы за то, что она не отделила себя, а сказала: дождались. Юлиус давно отвык от нежного отношения, и самая малость была ему заметна.

— Зиночка, — сказал он, — я, наверное, виноват во всем. Я не сказал тебе тогда, что Эвочка давно задумала уйти от нас. Но я считал, что она вправе решать свою судьбу и что мы, может быть, немного устарели и не понимаем чего-то. Мой отец ушел, уехал дед, ты ушла от родных, вышла замуж… — Юлиус говорил и не видел, как смотрит на него его Зинуша. Нарочито понимающе и сочувственно. Но Юлиус увлечен был своим откровением, которое косноязычно — как всегда — он пытался донести. А Зинаида Андреевна смотрела на Юлиуса горестно, и вправду горестно, потому что философское созерцание жизни было ей недоступно и подобные косноязычия приводили ее во злость. И только. А ему так хотелось сказать сейчас Зинуше все, что он обдумал, все, что он понял за это короткое, но такое спрессованное время. Он еще успел сказать — Эвочка умница, Зинуша. Она верно сделала. Мне бы хотелось, чтобы и Томочка подумала. Может быть, нам поговорить с ней?

Это было все! Терпения не осталось в Зинаиде Андреевне, в общем доброй женщине. Она не заговорила, она закричала:

— Боже! Кто меня заставлял? Кто? Никто! Никто! Я сама выбрала его! Сама. — Зинаида Андреевна в приступе яростного горя ударила себя в грудь рукой, что никогда раньше не позволила бы себе, так как не была вульгарной. И вдруг смолкла и подошла к Юлиусу совсем близко, внезапно пожалев его и сердясь на себя. Она положила ему на плечи руки и увидела, какие голубые, такие же, как много лет назад, глаза у него сегодня. Но некрасивые, в припухших красноватых веках и с глубокой тоской в них. И поразилась этой тоске, которая, подумалось ей, появилась, возможно, и давно, просто ей некогда было эту тоску заметить. И она горько сказала — Да простит нас Господь, Юлиус.

И Юлиус ушел тихо из комнаты и где-то долго пропадал. Но из дома не выходил. Он сидел в кабинете Аннетиного покойного мужа, в который никто не смел входить. Там все оставалось так, как было при муже Аннеты и даже лежала недокуренная пенковая трубка на столе. Однако теперь, при всеобщей неразберихе и тесноте, кабинет как-то приоткрылся для хождений, и в особенности для Юлиуса, который частенько там сидел один. Аннета любила Юлиуса, не жалела его и не унижала, а считала милым, приятным и умным. И говорила с ним больше, чем с Зиночкой, на что Зинаида Андреевна обижалась. Она вообще ходила по дому надутая и расстроенная. Мало того что Аннета болтает в кабинете с Юлиусом, так еще по углам шепчутся и шушукаются Томаса и Коля, она все время на них натыкалась. Правда, и Аннете это не очень нравилось: Томочка такая некрасивая! А Коля — мальчик оригинальной внешности и если не на гавайца — о боже! — то на Лермонтова похож. А Зинаида Андреевна чем дальше, тем больше уверялась в том, что Коля — вылитый гаваец, а значит, и внутренне таков. Соблазнитель. Гипнотист. Зинаида Андреевна, конечно, видела, какая Томаса некрасивая, но важно ли это для соблазнителя и гипнотиста? Ему лишь бы испробовать свои чары. И скоро дамы стали надоедать друг другу. Они были такие разные. И не умели жить в одном доме, на виду друг у друга, и нужно, хочешь не хочешь, хоть раз в день, а разговаривать о разных мелочах и домашней чепухе — кто здоров, кто кашляет, что варить и когда обедать. Об остальном говорить было больно (Зинаиде Андреевне) и не хотелось (Аннете). Иногда они даже толклись в очереди у туалета, и это их тоже раздражало. Обе они понимали, что очень скоро странная эта, непрочная общая семья развалится, и, наверное, из-за пустяка, хотя основа будет не пустячная.

И когда Юлиус вышел из кабинета, где сидел один после разговора, Зинаида Андреевна, все еще пылая, сообщила ему, что они уедут отсюда куда угодно и как можно быстрее. Юлиус растерялся, хотя в кабинете думал о том же, вернее несколько не так. Он думал, что чем скорее они уедут из города, тем лучше будет для Эвочки. Только о ней и ее благополучии думал он последнее время. Он верил, что никто ее не обидит, что она разумна и сильна, что ее ведет счастливая звезда и даже по-сумасшедшему вдруг осенился, что революция ей была необходима, чтобы принести судьбу необыкновенную. То, что с Зиночкой они не смогли бы дать никогда. О, не деньги. ЧТО-ТО. Невероятное, счастливое, что он теперь и представить не может. Пусть она забудет о них. И все те, кто будет ее окружать. Тогда исчезнет и эта глупая фамилия — Бо-лин-гер.

Юлиус знал, что потихоньку от Зиночки он пойдет к Эве и наконец-то скажет ей что-то вразумительное. Юлиус так думал, а ветвь, которая эти дни лишь тихо покачивалась, как от ветра, теперь снова твердо пошла горлом. Он почувствовал усталость и на грозный Зиночкин взгляд ответил лишь полуулыбкой. И прошел мимо жены. Зинаида Андреевна же побежала к Аннете. Аннета, сидя за маленьким бюро, писала. Аннета писала дневник. С ранней юности. Впрочем, как и все девицы. Но все, выйдя замуж и став взрослыми, забыли об этой привычке. Аннета не забыла. Она подробно описывала день за днем, и свои дневные мысли, и сны, и мечтания, неопределенные и туманные. И не старалась афишировать это занятие. Просто среди разговора, когда к ней не обращались, она тихо вставала и уходила, и найти ее можно было за бюро. Где она, склонившись, быстро, нервно и самозабвенно что-то писала.