Ксения Васильева - Импульсивный роман

…Туда… — с холодом подумал Юлиус, хотя отец ни словом не обмолвился о том, куда они поедут. Но Юлиус понял, что отъезд произойдет скоро. И разве не хотел он путешествовать с отцом, вдвоем с отцом, которым втайне восхищался, восхищался даже тем, что было в Егории нелепым и смешным, но это для чужих, не для Юлиуса. Разве не интересно Юлиусу было посмотреть на Германию, от одного произнесения имени которой у отца делались нежными темно-голубые безразличные его глаза? Все было заманчиво для Юлиуса, но он и сам объяснить не мог, почему, кроме желания ехать с отцом, возникала и боязнь чего-то… Дальней дороги? Конечно нет! Чужих людей? Этого в детстве не боятся. Чего-то… О деде Юлиус тоже думал, но без особого сожаления. Почему он должен жалеть деда, когда они с отцом уезжают не насовсем. Вот тут Юлиус задумывался. Тут крылся страх. Юлиус боялся уехать навсегда.

А отца ничто не держало здесь. Удивительно не держало. Он ходил по их большому и такому красивому — так казалось Юлиусу — дому и не оставлял ни следов, ни тени. И вещи его лежали как чужие или как те, которые сейчас уложат и увезут в саквояжах на вокзал.

Юлиус не ждал отца, когда тот уехал. Не ждал, как Эберхардт. Так уехал отец, как и ходил по дому. Уехал. Нет. Будто и не было. Но у Юлиуса остался. И остался у Эберхардта. У каждого по-разному. И связывал их.

Юлиус стал красив. Слишком красив. Не надо быть ему таким красивым, думал Эберхардт. На таких боятся взглянуть, таких невозможно любить. О таких старые женщины-вещуньи говорят: не жилец. Серафим с глазами небесного глубинного света. От его взгляда становилось больно, как от горя, а улыбка его ранила и вызывала слезы. Красота его сияла и давила, как нечто торжественное и тяжкое, и ни одна девушка не мечтала о нем. Ни одной из них не пришло в голову мечтать о Юлиусе, теперь Алексее Болингере, хотя для всех он так и остался немчиком Юлиусом. Если его дед и отец были, что называется, мужчины, о которых хотелось думать женской половине как о мужьях или возлюбленных, то о Юлиусе можно было вспоминать на Пасху или в Рождество, потому что мысли о нем приносили не страсть, а благость. Эберхардт смотрел на внука, и восторг обнимал его сердце, но не любовь. Любовь он всю отдал другим. Последним был Егорий, сын, который так спокойно смотрел на Эберхардта в день отъезда своими темно-голубыми глазами. Эберхардт ревностно следил за этими глазами, но ничего не выследил — ни жалости, ни любви, ни печали.

Когда прошло время ожидания весточки от Егория и Юлиус был крещен, Иван Егорович вдруг стал ходить по гостям, беря всюду с собою и внука. Юлиус сидел обычно в сторонке, молча, пока дед на ужасающем русском вел нескончаемые беседы. Присутствующие старались не глядеть на Юлиуса, потому что невыносимо было видеть его красоту и кротость. Они раздражали, больше — пугали, что угодно, но не нравились.

О будущем внука дед не заговаривал, и Юлиус понял, что может выбирать себе путь, какой захочет, но в том-то и дело, что пока он ничего не хотел. Он хотел бы не огорчать деда, потому что относился к нему после отъезда отца со щемящей нежностью, но не знал, чего дед хочет, а старый Эберхардт хотел одного, чтобы внук никогда не называл его Эберхардтом. Старый глупый Иван Егорович! Юлиус и не помнил второго дедова имени, которое отец открыл ему как-то… Был он для Юлиуса дедом Иваном, а дед так боялся своего прошлого. Ему казалось, что навсегда останется он Эберхардтом…

Но хватит о Юлиусе. Мы еще встретимся с ним, и на немалый срок. А сейчас я позволю себе увести вас из темноватого и не очень радостного дома Болингеров в веселый, светлый, счастливый дом попечителя гимназий, столбового дворянина Андрея Ананьевича Талмасова.

Извольте следовать за мной.

Не стану утомлять вас длинной и малозанимательной родословной Талмасовых и даже не стану описывать ни самого Талмасова, ни его жену. Были они хлебосольны, добродушны, приветливы. Любили друг друга, а более всего дочь Зинаиду, девицу своевольную и своенравную. Главою в доме была она. Она могла пристыдить отца за то, что он не ответил на поклон какого-либо учителя из бедных, могла отчитать матушку за глупые предрассудки, и та, спрятав глаза, стояла перед дочерью как нерадивая ученица и после Зинушиной горячей речи шептала, что все понимает и что, конечно, дочь во всем права… Но тут сама Зинуша кричала, что это она дрянная и неправая, что это ее надо отчитывать за дурной характер и чтобы ее простили, простили, простили!.. Такой вот был у девицы Талмасовой характер, такая она была непосредственная и горячая.

После этих сцен она плакала в постели и просила бога простить за то, что она обидела своих прекрасных, добрых родителей, чего более она никогда себе не позволит. Утром она решала, что вот сейчас бросится на колени перед мамочкой и папочкой и… Но всегда что-то да мешало; как-нибудь не так принимала Зинушино откровение мамочка (прощала, например, сразу), что-нибудь да мешало, и Зинуша из овечки вновь превращалась во львицу и мгновенно перековывала орало на меч и бросалась в новый бой со всею своею юной силой. А вообще-то девица она была отзывчивая и добрая.

Зинуша, конечно, знала историю Болингеров и очень ею интересовалась, потому что склада была романтического и всяческие истории додумывала — как желала. О Болингерах говорили раньше много и все противоречивое, но когда Зинуша подросла, говорить о них почти совсем перестали, и, наверное, так и остались бы Болингеры только кофейниками и пирожниками, если бы не Егорий с младенцем, его приезд и отъезд. Как бегство. Что таить, небезразличен был Егорий Иванович Зинуше, которая при нем была уже в том возрасте, что могла и влюбиться. Она случайно видела, как уезжал Егорий Иванович. Стояла у окна, и мимо вдруг проехали медленно дрожки, и на дрожках восседали прямой как палка Егорий Иванович и столь же прямой Иван Егорович, а сбоку примостился Юлиус. Почему-то Зинуша даже коротко всплакнула, когда они проехали. Она дождалась и возвращения деда и внука домой. Они показались ей несчастными, каковыми и были. И с этих пор мысли об этой семье не оставляли ее. А встречая тихого Юлиуса где-нибудь на благотворительном вечере, она, поражаясь его благостной красоте, твердила себе, что мальчика этого никто не поймет и не полюбит, не для людей было его кроткое прекрасное лицо. Для нее? Она еще не думала об этом, но, узнав, что на вечере будут Болингеры, шла туда, не давая себе никаких объяснений. Все ее подружки уже повыходили замуж, стали дамами, носили новые фамилии, а она все стрекотала на маленьких городских балах, форсила, фыркала на любых ухажеров и по-прежнему на родителей, которые только вздыхали горестно, оттого что ненаглядное их дитя все еще одиноко. Но Зинушу девичество не тяготило. Она изучала языки, читала, занималась музыкой и пела так, что проходившие летом мимо их особнячка останавливались и слушали низкий, будто и тяжелый, до слез пробирающий Зинушин голос. Зинуша не была ни красавицей, ни дурнушкой. Про нее говорили — свежа и очаровательна. Это значило, что, когда уйдет свежесть, останутся незначительные Зинушины черты, серые глазки, небольшая фигурка, несколько вертлявая… И все? А голос? А пепельного цвета коса до подколенок? И там, где другие накручивали шиньоны из чужих волос, у Зинуши были свои громадные локоны, которые покачивались на ее небольшой головке как легкая груженая лодка. Ах, золотые кораблики на дамских пудреных прическах, как пошли бы они Зинуше! Может быть, Зинуша и была красива, но не для своего времени. А с Юлиусом Зинуша близко свиделась в кофейне, куда зашла выпить кофе со сливками, будучи вполне уже взрослой и свободной от запретов и гувернанток. Она вошла в кофейню со странным сладким чувством ожидания чего-то — тайного и значительного, будто встретит ее в кофейне, неожиданно, длинноногий, давно исчезнувший Егорий Иванович, который в бытность свою ни разу к гостям в кофейне не выходил.