Ксения Васильева - Импульсивный роман

Встретил ее Юлиус. Эберхардт был болен, а помощница почему-то не пришла. И оба они, Зинуша и Юлиус, вдруг покраснели, хотя Зинуша тут же — продолжая краснеть — строго сказала себе, что ей, зрелой девице, не пристало так смущаться перед ребенком…

Они находились близко, друг возле друга: Юлиус, вышед совсем к ней, и она, отступая к двери, готовая бежать и бормочущая насчет какого-то дела к Ивану Егоровичу (а Иван Егорович сейчас выйдет, и окажется, что дел у нее никаких нет, боже мой, какой стыд!). За минуту до этой нелепости Зинуша собиралась выпить кофе со сливками.

Юлиус ответил как-то замедленно, что дед Иван болен. Зинуша молчала, потому что не слышала его, а смотрела неотрывно, как наполняется его удлиненное, без резкостей и выступов, лицо розово-желтой (сквозь кожу) кровью, его лицо, восходящее как лилия к длинным темно-голубым глазам, ко лбу, будто подсвеченному откуда-то сбоку неведомою свечой. И глаза его приняли лиловый, темно-лиловый отсвет.

Зинуша выбежала из кофейни, невежливо грохнув дверью. Дома тихо, на цыпочках, пробралась по коридору и лестничке к себе на второй этаж (только бы не встретить никого!), ворвалась в свою спальню и кинулась в шали, не сняв шляпку, на кровать. В необыкновенном смятении, будто совратила самого архангела. И ждала возмездия. А было-то два слова невнятных и один взгляд его — и то не прямо, не в глаза, а рядом, видя, но вбок.

С тех пор для Зиночки не только булочная и кофейня «Болингер и сын» стали запретом, но и самая улица. Она огибала ее за квартал, боясь встретить Юлиуса. Не притворялась перед собой, что боится (как часто получается у барышень), боялась истинно, потому что понимала, до какой неприличности дошла бы, влюбись она в подростка, мальчика, неровню. Зинуша еще не понимала до конца, что уже влюбилась. В шестнадцатилетнего Юлиуса. И ничего так в жизни не хочет, как видеть его лицо таким, каким оно было тогда, в кофейне, когда она подумала, и не подумала даже, а промелькнуло в ней, что это из-за нее ОН ТАК ПОКРАСНЕЛ. КАК И ОНА ИЗ-ЗА НЕГО.

И много прошло времени, пока они случайно не увиделись снова. Юлиусу было уже семнадцать, он с отличием окончил реальное и собирался уезжать путешествовать, потому что… Потому что наконец пришло из Германии письмо от Егория Ивановича, в котором со свойственной ему краткостью и резкостью было сказано о том, что он ждет Юлиуса и чтобы тот не медлил. Эберхардт содрогнулся, увидев письмо, а когда узнал о его содержании, согнулся, как от огромной тяжести. Но отговаривать внука не стал, как и когда-то сына. Он понимал, что ничего не может сделать с этими самыми любимыми, но такими чужими мальчиками. Он выделил Юлиусу деньги на поездку, и вечерами они перекидывались названиями мест и стран, куда предполагалось поехать Юлиусу, путешествуя с отцом. Спать Эберхардт стал плохо. Засыпал с рассветом. Ночами думал о том, что вот и Юлиуса-Алексея он не может удержать, что не интересен ни сыну, ни внуку — ни он сам, ни его дело. Издевательская золоченая вывеска «Болингер и сын»! Он прибил ее тогда, когда родился Егорий. При жизни Аграфены. Как он забыл ее! Совсем. Были мальчики, возникала Изабель… И была Россия, которую он хотел сделать родной для своих детей. Эберхардт смеживал веки и шептал с ожесточенной тоской: «Я руски, руски, руски…»

Назначен был день Юлиусова отъезда. И вечером (они предполагали, что это последний вечер перед отъездом и последний — каждый понимал это — вообще вместе, здесь) они молча собрались в гостиной. Юлиус стоял у окна, как когда-то его отец, Егорий Иванович, и смотрел, как свиваются струи воды на стекле, и слушал звон и шелест капель по листьям. За окном было темно, только мелькали дальние огоньки домов… В маленьких городках жителям в дождь выходить незачем. В маленьких городках в такую погоду в гости не ходят, а коротают вечера своей семьей, за картами, чтением, а если семья большая, то и за общим разговором на разные городские или иные темы.

Юлиус смотрел в окно, по которому уже ведрами сливалась вода, и молчал, хотя ему надо было сказать деду, где и сколько времени он пробудет и намерен ли заехать в Саар-Брюккен (Юлиус понимал, что туда ПРИЕДЕТ, а не заедет). Об этом городе рассказывал ему отец, из этого города еще совсем недавно приходили поздравительные открытки на рождество, всегда одинаковые: розы и ангелок над ними. А Эберхардту ХОТЕЛОСЬ, чтобы Юлиус сказал что-нибудь о Саар-Брюккене, и он знал также, что сразу же рассердится от этого и они на дорогу поссорятся и каждый будет мучиться, а помириться не успеют.

Юлиус уедет, а Эберхардт останется. И все.

Тут Юлиус повернул свое ангельское лицо к деду и сказал:

— Я не поеду, дедушка Иван.

Эберхардт переспросил: куда?

(Он подумал, что Юлиус решил не заезжать в Саар-Брюккен, и неожиданно расстроился, потому что последние дни приготовлений только об этом и думал…)

— Я никуда не поеду, — пояснил Юлиус.

И опустил глаза, потому что невозможно было видеть сейчас Эберхардта — его счастливое, залитое слезами, сухое старое лицо.

Они молчали. Юлиус снова смотрел в окно, а Иван Егорович придвинулся ближе к камину, думал о том, что мальчик прав и незачем ему ехать сейчас в Европу, которую ему лучше посетить позже — молодым семьянином, медиком, или инженером, или владельцем кофейни — новомодной, конечно! — с детьми, женой и своими собственными деньгами.

Эберхардт мгновенно ощутил пламя восхищения своим внуком. Восторг и благодарность, хотя он понимал, что не желание остаться с ним, старым Иваном, движет Юлиусом-Алексеем, поправил он себя, все время он называл внука Юлиусом. Сколько они проживут вместе! Но даже эти, подаренные ему годы (или дни?) сделали Эберхардта счастливым. И еще кое-что радовало его в отказе внука — кое-что большее, чем его собственная судьба.

Да, не дед Иван был причиной отказа Юлиуса от поездки. Причиной была вторая встреча Юлиуса с Зиночкой Талмасовой. В которую он влюбился в тот самый миг, когда она впорхнула в кофейню и спросила низким, гортанным, странным для такой обычной девицы голосом что-то про деда Ивана.

Голос этот заставил Юлиуса покраснеть и увидеть, как царственен небольшой Зинушин рост, как густы и блестящи серые — пепел — волосы. И бывшее незначительным ее личико вдруг увиделось другим, стали заметны тонкие очертания надбровий и висков, все то, что никто не видел, пропускал, потому и не замечал утонченной аристократичности ее облика. Увидел и понял это маленький Юлиус и не мог оторвать взгляда от ее виска, свободного от волос, впадиной своею, однако, вобравшего всю их тень. Таинственного, отчужденного от самой Зинуши. Потому и казалось ей, что смотрит он вбок. Но свидание так быстро окончилось. Теперь он, как и Зиночка, честно избегал встречи. И потому в столь небольшом городке они не виделись почти год. До Зиночки дошли слухи, что старик Болингер отправляет теперь своего внука в Германию и что неизвестно, для чего Иван Егорович (его вдруг стали называть Эберхардт, как бы отчуждая ото всех остальных) сюда приехал и крестился, и детей своих крестил, если никто из них не оставляет корней, а, чуть повзрослев, улетает как на крыльях в свою разлюбезную Германию. Узнав, Зинуша плакала ночью громко, зная, что никто не услышит в этом старом толстостенном доме. А если бы и услышали, то не поверили бы, что так плакать может дерзкая Зинуша. Что плачет и рыдает она от неутоленной любви к немчику, внуку кофейника, мальчишке Юлиусу. Горе ее стало вдруг невыносимым, она вскочила с постели и, встав на колени, начала молиться о том, чтобы ей прийти в разум и навек забыть мальчика, который не имеет к ней никакого отношения. Она стояла коленями на холодном полу, и молилась, и плакала, и тут же злилась на себя за непрекращающиеся слезы. Ночь провела она странную. Под утро ей привиделось, что кто-то стоит за спиной, и она, обернувшись, заметила, как кто-то ускользает за дверь. Юлиус! Но это уже было терпеть нельзя, она положительно сходит с ума. Зинуша поднялась с колен, которые сделались ледяными и болели, и еле добралась до постели.