Кузьма Абрамов - Сын эрзянский

Фима, заметив привязанную к телеге корову и узнав идущую рядом мать, бросилась вперед, крикнув:

— Я добегу прежде тебя!

Побежал и Степа. Но разве ему поспеть за сестрой. Картуз у него сполз на глаза, зипун распахнулся. Отстав, он споткнулся и упал на мерзлые комья грязи. Он лежал и чувствовал, как холод просачивается к его телу, и не хотел вставать. Обиды и досада, накопившиеся за день, вылились в слезы. Он плакал оттого, что не угнался за сестрой, что долго пришлось стоять у амбара, что замерз и очень хочет есть. Отец с матерью сегодня уехали со двора рано, мать не топила печь, ничего сегодня не варила. Они с Фимой ели вчерашнюю чечевицу.

Подвода подъехала к лежащему на дороге Степе и остановилась. Отец слез с телеги, поднял его и посадил рядом с собой на передок.

— Разве на дороге можно лежать, на дороге тебя могут задавить, — вразумлял он сынишку. — Смотри, в другой раз не падай на дорогу и не лежи.

— Я не сам упал, споткнулся.

— Почему же не встал? — допытывался отец.

Но Степа упорно молчал.

Марья принялась отчитывать Фиму, шедшую возле коровы:

— Разума у тебя нет, в такой холод таскаешь за собой ребенка!

— Встречать вас вышли, — возразила Фима. — И в избе не на много теплее, ветер дует прямо в окна, все выдуло.

— Все одно незачем было идти в такую даль, никуда бы мы не делись, — возмущалась Марья. — Он маленький, глупенький, его куда ни поведи — пойдет. Ты-то взрослая.

— У нее у самой ума не больше, чем у Степы, — отозвался с телеги Дмитрий. — Ростом-то выдалась, а разум остался ребячий.

Попеняли немного и успокоились.

Фима обратила внимание на изъян с рогами:

— Вай, мама, один рог сломан!

— Так лучше, никого не забодает, — сдержанно сказала Марья.

Степа не оглядывался на корову, отец вручил ему вожжи, и он с гордостью в душе правил лошадью. Картуз у него сполз на глаза, но ему недосуг его поправить. Впрочем, особой надобности в этом не было, лошадь сама знала дорогу домой. Вожжи, холодные и жесткие, Степа держал, спрятав руки в рукава, так было полегче, меньше чувствовался холод.

Как только подвода въехала в улицу, Марья склонила голову, чтобы не видеть чужих окон. Она знала, что там из каждого окна на них сейчас смотрят по несколько пар любопытных глаз. Она мысленно слышала голос этих людей и смущалась: «Нефедовы купили корову!..» «Вай, посмотрите-ка, какую маленькую купили!..» «Да никак один рог у нее сломан!» «От такой не жди молока!..» «Корова хорошая, не смотри, что маленькая!..» Какие хозяева жили в избах, мимо окон которых проезжали, — добрые или злые, такие голоса и слышала Марья. Наконец подъехали к своей избе, и у Марьи на душе стало тихо, голоса смолкли. Она сказала Фиме, чтобы та открыла обе половинки ворот, отец с подводой въедет во двор.

Во дворе Марья отвязала от рогов веревку и пустила корову. Фима положила перед ней клочок сена. Потом вынесли из избы теплой воды. Корова напилась и принялась есть. Марья легко вздохнула. Коли корова пьет и ест, значит, она в добром здравии.

Миновала и эта зима. В сравнении с другими она прошла не так-то плохо. Дмитрий опять ездил возить лес, заработал немного денег, заплатил подушную подать. Корова отелилась бычком. Обрадовались, конечно, не бычку, а молоку. Прежние хозяева коровы их не обманули: корова давала ведро хорошего, жирного молока. Степа лишь сейчас узнал по настоящему его вкус. К пасхе Марья отнесла горшок молока к Охремам. Она и до этого понемногу носила им для маленькой девочки. У них коровы не было, а ребенку без молока очень трудно. Да и какой праздник без молока!

— Я уж и не знаю, любезная подруженька, чем мы сможем отплатить за твое добро, — говорила Васена, принимая от Марьи горшок с молоком.— Без твоей помощи не жить бы на свете нашей маленькой девочке. Вишь, как плохо растет.

— Не печалься, вырастет, — сказала Марья.

Охрем у стола плел лапти. Он не удержался, чтобы не вмешаться в разговор женщин со своей вечной заботой:

— Ты роди мальчика, нечего девочек поить молоком.

Васена отмахнулась от него, как от осы:

— Одна у тебя песня, молчал бы уж, надоело.

Провожая Марью, она вышла с ней под окна. По женской привычке постояли и поговорили, кто сколько напрял ниток, скоро ли начнут ставить ткацкие станы. После женитьбы Охрема здесь кое-что изменилось. За избой появились небольшие сени из плетня, крытые картофельной ботвой. Стекла на окнах были чисто вымыты. Под окнами выросли завалинки, тоже плетневые. Семейная жизнь пошла на пользу Охрему. Мало-помалу он принялся приводить в порядок избу, свое хозяйство, вспахал много лет непаханный огород.

Пасха в этом году была поздняя. Пахать Дмитрий выехал еще до нее. На время праздника соху и борону оставил в поле. Чего их возить туда-сюда. В пасхальную ночь Дмитрий с Марьей пошли в церковь, взяли с собой и Фиму. Степу в избе оставили одного. Он спал на полатях и не слышал, когда они ушли. После ночной службы, как и другие баевцы, они не пошли домой, а дождались ранней обедни. Марья еще с вечера наказывала Степе, чтобы он не смел трогать ничего съестного. Когда вернутся из церкви, все вместе сядут за стол. Проснувшись утром, Степа долго слонялся по избе, поглядывал на лавку в предпечье. Чтобы не искушать себя, он вышел под окна, покачался на качелях, которые отец соорудил ему на толстом суку ветлы. Какая-то проходившая мимо старуха подарила ему крашеное яйцо. Это яичко он не стал есть, не потому, что помнил наказ матери. Яйца ему опротивели еще с той пасхи, когда он ими объелся. В избе на столе их стоит полная чашка, мать покрасила вчера вечером, когда пекла пироги. Вернувшись в избу, Степа и это дареное яичко положил к ним.

В предпечье, на лавке возле пирогов, стояли горшки с топленым молоком и большой кувшин со сливками. Пироги были накрыты белым полотенцем. Степа приподнял краешек полотенца, полюбовался пирогами. Тут были всякие — с капустой, с морковью и даже с горохом. Но их нельзя трогать, Степа знал, что мать их испекла, посчитав, и сразу догадается, если исчезнет хотя бы один. Степа и сам попробовал сосчитать, но сбился со счета, начал снова и опять сбился. Вскоре он бросил это занятие, недоумевая, почему это так: когда он считает на пальцах, то не ошибается до десяти, а вот с пирогами это не получается.

От пирогов Степа перешел к горшкам. С ними дело обстояло куда проще. Он снял с них крышки и первым делом съел пенку: до возвращения матери на них образуется новая, не такая толстая, заманчиво поджаристая, но уже не важно. Он отпил понемногу из трех горшков через край и подступил к кувшину со сливками. Кувшин был старый, почерневший от времени. Вверху краешек немного откололся, но мать искусно приладила осколок на место и залепила куском холста, смазанного клейстером. Из него было трудно пить через край густые сливки. Степе пришлось взять из берестяного кузовка, висевшего здесь же под лавкой, ложку. Сливки ему особенно понравились. Степа хотел лишь попробовать их, но спохватился слишком поздно, когда уже наелся досыта. А ведь мать наказывала ничего не трогать. И Степе ничего не оставалось, как облизать ложку и положить ее на место в кузовок. Что сделано, то сделано, мать, может быть, не догадается. Степа старательно вытер тряпкой лавку, где было накапано сливками и молоком, и успокоился. Опять вышел под окна. На улице солнечно, тепло, на ветках ветлы появились первые зеленые стрелочки будущих листьев. В воздухе пахнет первой терпкой зеленью. Степа сел на завалинку, достал из-под мятой пожухлой соломы свои черепки и гладкую палочку. После того как Иваж ушел с дедом Охоном, Степе никто не делал игрушек. Эти черепки — его игрушки, стадо коров. Он их расставил на земле у завалинки, себя вообразил пастухом дядей Охремом. На стадо напали два волка, но пастух не дремлет. Он схватил палку и расправился с ними. Так им и надо, будет неповадно нападать на стадо. Дядя Охрем для Степы самый близкий, кроме деда Охона, которого он считал человеком семьи. Но дед Охон бывает редко и всегда на короткое время. Дядя Охрем заглядывает чаще, а перед окнами проходит каждый вечер, когда с пастбища возвращается стадо. Утром он проходит рано, Степа в это время спит.