Кузьма Абрамов - Сын эрзянский

Степа не ожидал такой радости. Он еще ни разу не катался на карусели. Анюра посадила его на колени и обхватила рукой. Карусель закружилась. Степе казалось, что не они с Анюрой, а кружится вся улица — дома, ветла, люди. Кружатся и белые облака на небе. В лицо бьет ветер, откидывая со Степиного лба густые пряди волос. Степа даже глаза закрыл. Он крепче прижался к Анюре, схватившись обеими руками за ее рубаху. У него захватывало дух. И когда временами он открывал глаза, уже не различал ни домов, ни людей, стоящих вокруг качелей — все смазалось, слилось. Анюра визжит и хохочет от удовольствия, дрожит все ее теплое тело. Степа же дрожит от страха. Он сомкнул челюсти, чтобы не стучали зубы, и не мог понять, хорошо ли ему или плохо. Сердце временами замирало, а временами так колотилось, что вот-вот выскочит из груди. Степа не заметил, когда остановилась карусель. Анюра опустила его на землю и оставила одного. А ему все еще казалось, что кругом все вертится, он боялся сделать шаг, как бы не упасть.

Придя в себя, Степа поискал дружка, но так и не нашел его. Пришлось отправиться домой одному. Девушки все еще катали яйца. Ольга с Фимой играли вместе и набрали яиц целый десяток. Каждый из играющих ставил в общий ряд по яйцу и после жеребьевки тряпичным мячом, набитым паклей, пытался выкатить из ряда как можно больше яичек за черту. Степа хотел рассказать Фиме и Ольге, как катался с тетей Анюрой на качелях, но не успел открыть рот, как Ольга крикнула: «Вот мой крестник, катну-ка я мяч на его счастье!» — и тут же выбила из ряда два яйца. Все оживились, и каждая девушка стала катать на его счастье. Степе казалось, что над ним смеются. Он рассердился и ушел от них.

На третий день пасхи Дмитрий с Марьей собрались в Алтышево, проведать ее родню. Мимоездом намеревались в Алатыре заглянуть в мужской монастырь и расспросить, не знают ли там что-нибудь о старике Охоне. Монахи обычно знали, куда старик отправлялся весной и откуда придет осенью. Если же они с Иважем еще в монастыре, тогда можно угостить их домашними пирогами. Утром Дмитрий с Марьей встали рано. Дмитрий вышел во двор готовить в дорогу телегу, Марья заторопилась истопить печь и сварить на день что-нибудь для Фимы. Ее оставляли дома. Степу решили свозить к бабушке и дедушке. На полатях рядом с Фимой и Степой спала и Ольга. Ее попросила Марья на время их поездки побыть у них. Как знать, дорога неближняя, пожалуй, придется и заночевать. Одна Фима дома не справится. Надо подоить корову, выгнать ее в стадо. Чего доброго, еще проспит. А Ольга все же взрослее, на нее можно положиться.

Девочек не стали так рано будить завтракать. Степу взяли с полатей сонного. За столом он больше дремал, чем ел. Как только его посадили в телегу, он уткнулся в задок и тут же заснул. Марья свернула зипун, подсунула ему под голову и села ближе к передку, спиной к мужу.

— Тебе не холодновато будет без зипуна? — спросил Дмитрий, трогая лошадь.

— Будет холодно, сяду поближе к тебе, не застыну...

Телега ехала по середине улицы, громыхая по еще необкатанной дороге. Все село еще спало, пользуясь праздником. При свете утренней зари нежно зеленели первые листочки на ветлах и тополях. На улице начинала пробиваться реденькая травка.

По большаку Дмитрий тронул лошадь рысцой. Здесь дорога гладкая, песчаная. В полутора верстах, почти параллельно большаку, протекает Алатырь. За рекой — широкая пойма, местами покрытая илистыми наносами и остатками полой воды по низинам и впадинам. Некоторые из этих впадин большие и глубокие. Они пересыхают лишь в жаркое лето. Вдали темнеет сосновый лес.

Невдалеке от Ахматова Нефедовых нагнала большая черная карета, запряженная четверкой. Кучер, молодой, в черной легкой поддевке, с рыжим чубом из-под блестящего козырька картуза, зычно крикнул: «Берегись!» И тут же ожег Дмитриевого коня поперек спины ременным кнутом. Гнедой, не знавший ни кнута, ни хлыста, шарахнулся в сторону и чуть не опрокинул телегу. Марья в ужасе вцепилась в Дмитрия, Дмитрий обеими руками схватился за грядки. На их беду возле дороги попался овражек, и телегу подкинуло еще раз. Дмитрий упустил из рук вожжи, но гнедой вскоре пошел шагом и затем остановился.

— Самого бы тебя так огреть плетью поперек спины! — ругался Дмитрий, въезжая на дорогу.

Марья, с непонятным самой волнением, смотрела, вслед удалявшейся карете и думала: «Какие же это люди ездят в таких красивых сундуках?..» Дмитрий, словно догадавшись о ее мыслях, недовольно проворчал:

— Должно быть, какой-нибудь архирей едет али богатый барин.

Дмитрий стал поторапливать лошадь. Солнце уже взошло, а они еще не добрались до Ахматова. Телегу подбрасывало на кочках и выемках. Марья положила руку на Степу, а другой схватилась за грядку. Степа подпрыгивал в телеге, но спал крепко.

— Куда так гонишь, колеса растеряешь... — сказала Марья.

— Та черная телега, должно быть, уже в Алатырь въехала, а мы все еще трясемся, — отозвался Дмитрий, все еще сердясь на озорного кучера.

— За ними нам все равно не угнаться.

Степа проснулся, сел, протер глаза и огляделся. Все вокруг было незнакомо. Помолчав, спросил:

— Мама, а где наша изба?

— Далеко, сыночек, далеко... Вон видишь, на горе Ахматово, так за этим селом.

Степа вглядывался в ту сторону, куда показывала мать. Никакого села он там не видел. На горе чернело что-то вроде леса, а между голыми деревьями виднелся большой белый дом. Лучи солнца били прямо в его окна, и они будто пылали. Степа долго как зачарованный смотрел на эту игру света, пока подвода не стала подниматься в гору и окна белого дома потухли. Вскоре и сам дом, окруженный темными деревьями, остался далеко позади. Подвода въехала на холм. Марья, подтолкнув сынишку, указала на раскинувшиеся перед ними дома.

— Видишь, какой город-то.

— Это еще не город, — отозвался Дмитрий. — Это — Алатырский посад. Вот его проедем, тогда уж будет город.

От посада до города около полверсты. Дорога здесь вымощена булыжником, быстро на телеге ехать трудно, трясет.

Ближе к городу мостовая стала шире. В городе, видать, теплее, чем в Баеве. Степа заметил, что на ветлах и тополях здесь листья большие, почти как настоящие, а у них в Баеве они едва проклюнулись из почек. В изумлении он вертел головой вправо и влево. Здесь все было по-иному.

Избы большие, крытые не соломой, а жестью и тесом. Почти у каждой избы по две трубы. В Баеве две трубы только у Никиты-квасника. А у дяди Охрема нет и одной. Крылечки чистенькие, крашеные. Степе казалось, что они сделаны совсем не для того, чтобы по ним ходить.

Над городом висел пасхальный перезвон колоколов, в воздухе ощущался терпкий запах первой весенней зелени. По улице проходили нарядные люди. Они шли от церквей, в которых недавно закончилась служба. Степа притих и только с удивлением смотрел на горожан, одетых совсем не по-баевски. И женщины здесь не носят ни кокошников, ни пулаев.