Кузьма Абрамов - Сын эрзянский

Марья вынула из кошеля краюху хлеба, посолила ее, протянула деду Охону. В чистую чашку налила воды, накрыла ее тряпицей и поставила под скирду.

— Смотри, дед Охон, в темноте не пролей.

— Ну, тогда доброй ночи, дед Охон, мы поедем, нам здесь ночевать нельзя, — сказал Дмитрий, трогая лошадь.

Он шагал рядом, пока телега, шурша колесами по жнивью, подпрыгивала на неровностях пашни. Выбравшись на полевую дорогу, Дмитрий сел на грядку телеги.

— Садись как следует, чего повис на краю, — сказала Марья и теплой рукой повела по широкой спине мужа. Рубаха его была жесткая от выступившего за день пота. — Дома наденешь другую рубашку, а эту перед сном простирну.

— Не время теперь заниматься стиркой, — возразил Дмитрий.

— Так я тебе и позволю ходить в такой рубашке... Садись, говорю, поближе.

Она опять тронула мужа и оставила свою руку у него на плече.

— Сейчас будет Перьгалей-овраг, придется свести гнедого...

Перед оврагом Дмитрий передал вожжи жене и повел лошадь под уздцы. В телегу он сел, лишь выехав на ровную дорогу.

— Хорошо было бы, если бы дед Охон остался у нас до конца жатвы. Жнет, как молодой, — заговорила Марья.

— Сказал, что останется, — отозвался Дмитрий, — значит, поможет.

Он был не словоохотлив. Зная это, Марья не очень докучала ему разговорами, хотя поговорить была всегда не прочь.

Мало кто из жнецов вернулись домой позже Нефедовых. Многие уже успели поужинать и легли спать. Окна изб темные. Улица пустынная, притихшая, на дороге поскрипывает лишь телега Дмитрия. Но вот у своего двора затихла и она. Марья осторожно взяла на руки спящую дочку и пошла с ней в избу. Дмитрий, оставив телегу под окнами, завел лошадь во двор, напоил ее и дал свежескошенной травы. Под темным навесом выбрал поленья поровнее и с охапкой дров направился в избу. В сенях его встретила Марья с подойником в руках. Она шла доить корову.

— Митрий, я приготовила варить картошку, затопи печь и, как только дрова разгорятся, поставь ее.

Дмитрий ничего не ответил. Как будто он сам не знает, что надо сделать. Он достал из-за печи сухое липовое полено, наколол лучины, затем покопался в золе с углями вздул огонь и при свете лучины начал складывать в печь дрова. До прихода Марьи в печи уже начинал закипать большой черный чугун. При свете топившейся печи Марья процедила молоко. Получился один неполный горшок.

— Митрий, что это сегодня корова так мало дала молока? — удивилась она.— И в погреб вынести нечего.

Дмитрий посмотрел на неполный горшок, пожал плечами.

Вскоре Марья обнаружила на лавке другой горшок с молоком и поняла, в чем дело.

— Вай, Митрий, Иваж подоил корову!

— Ты скажи ему, чтобы в другой раз этого не делал, а то испортит корову, — заметил Дмитрий.

— Как не испортить! Всего наполовину выдоил...— отозвалась Марья и все же с лаской подумала о сыне, который, зная, что она приедет с поля усталая, хотел помочь матери. Марья поднялась на печь и в темноте легонько погладила сына по голове.

Молоко надо было вынести в погреб, чтобы оно не скисло. Дмитрий заметил, как нерешительно жена взяла горшки и направилась к двери.

— Постой, — остановил он ее,— давай я вынесу.

— Вай, Митрий, правда, помоги, а то как бы в погребе не сорвалась с лестницы.

Спать они легли около полуночи, но как только восток начал алеть, Дмитрий уже выводил со двора лошадь, а Марья торопилась подоить корову.

Дед Охон работал у Нефедовых до конца лета: убрали хлеба, свезли на гумно и сложили в скирды. Посеяли озимые. Только после этого он собрал свой дорожный мешок.

Марья истопила баню, приготовила чистое белье и новые портянки.

— Теперь каждое лето буду приходить к вам, мне у вас понравилось, прокормили, одели с ног до головы, — говорил старик, усмехаясь.

— Кормили невесть чем — картошкой, — сказал Дмитрий.

— Дело не в картошке, — возразил старик, — а в том, что кормили тем, что ели сами. Не всякий хозяин так поступает со своим работником.

— Ну, какой ты работник, дед Охон, ты помощник, друг, — сказал Дмитрий.— Работникам деньги платят, ты же у нас работал за так. Да если бы и захотели, все равно нам заплатить было бы нечем, кроме как едой и вот этими холщовыми тряпками.

Дед Охон недовольно потряс бородой:

— Никаких денег я у тебя и не взял бы. Разве за помощь надобно платить?.. А что касается этих тряпок, так я думаю, Марья дала мне их так, как и раньше всегда что-нибудь давала… — Он помедлил и заговорил о том, с чего начал в день прихода: — Вот что, Дмитрий, ты тогда сказал, что о Иваже поговорим осенью. Так давай поговорим. Хочется мне его обучить своему ремеслу. Смышленый он у тебя. А смышленому человеку нечего ходить за стадом. Кривой Охрем и без него пропасет стадо до снега.

Дмитрий задумался. Понятно, что Иважу неплохо научиться ремеслу деда Охона. Да и человек он надежный, не обидит паренька, отчего бы с ним не отпустить его. До конца пастушьего сезона осталось не так уж много, лето кончается. Зачем мальчику мокнуть под осенними дождями. Он вопросительно посмотрел на жену. Марья отвернулась, сделав вид, что не заметила его молчаливого вопроса.

— Знать, ожидаете, когда баня остынет, идите, — сказала она, не поворачивая головы.

— В таких делах, Дмитрий, женщина не советчик, надо решать самому. — Охон чуть-чуть улыбнулся в усы. — Каждой хорошо, когда ее ребенок рядом.

— Чего же тут долго раздумывать. Если Охрем согласится пасти один, пусть Иваж идет с тобой, — решил Дмитрий.

Дед Охон засмеялся.

— С Охремом я уже давно поладил за куревом. Почти целое лето угощался у меня табачком...

Мужчины взяли белье и собрались идти в баню. Дмитрий задержался в дверях, сказал нерешительно:

— Надо бы позвать Иважа, пусть попарится перед уходом из дома.

— Позову, — тихо ответила Марья. — Возьму его с собой, сама помою... Идите скорее, чего толчетесь в избе! — сердито добавила она и расплакалась.

Мужчины ушли. Она опустилась на лавку перед печью и закрыла лицо передником. Ей было жаль отпускать сына. Жить в чужих людях и далеко от дома не лучше, чем пасти стадо. Здесь над ним хозяин — один Охрем, там — будет всякий, кому не лень, и каждый сможет его обидеть. Дед Охон и сам не раз рассказывал, каково работать у богатых людей. Сначала наблюдают за тобой, как ты работаешь, потом — смотрят, сколько съешь.

Фима слезла с коника, подошла к матери, принялась стаскивать с ее лица передник.

— Мама, чего ты плачешь?

— Ой, доченька. Уйдет Иваж, в город уйдет.

Фима уставилась бусинками глаз на окно, посмотрела куда-то далеко-далеко, туда, где небо сходится с землей, и робко спросила:

— Там тоже есть сердитый домовой?

— Там, доченька, нет домового.

— Тогда отчего же плачешь, коли там нет домового, ведь Иважа никто не съест?