Кузьма Абрамов - Сын эрзянский

Пообедав с дочерью вдвоем, Марья принялась возиться с нитками, готовить их для следующей заправки ткацкого стана. На пойменной земле в прошлое лето конопля хорошо уродилась, за зиму мать с дочерью напряли много, одной Фиме не соткать. Марья думала заодно с Иважем пригласить и молодуху помогать. А вон как вышло — и она ушла в Баево. Да, видно, не придется ей в этом году сесть за стан. Как только подсохнет земля, надо выходить и сеять. На Степу надежды мало. Все придется делать самой.

Степа явился в сумерках, весь мокрый и забрызганный не то илом, не то грязью.

— Ты что, печи клал у реки? — спросила мать, оглядывая его одежду.

— Не печи. Лошадки делал из ила, — серьезно ответил мальчик.

— Ну, коли сделал свои лошадки, теперь иди напои свою лошадь да найди корову и пригони к сараю, — сказала Марья.

Степа хотел было поворчать, почему надо идти именно ему, а не Фиме, но перехватил сердитый взгляд матери и быстро ушел. Ворчал он после, когда вернулся и полез сушиться. Слушала его одна Фима, мать пошла доить корову. Фиме можно все высказать и возмущаться сколько хочешь. Она перечить не будет. В избе темно, лишь в предпечье пылающие на шестке угли рассеивают мрак. С этими нитками мать топила печь каждый вечер, и на печи было нестерпимо жарко. Чтобы не обжечься, Степа постелил под себя чей-то зипун. Жгло и сквозь зипун, но ему не хотелось отодвигаться.

— Чего-то запахло паленым, Степа, посмотри, там на печи ничего не горит? — сказала Фима.

— Посмотри сама, если видишь в темноте, я ничего не вижу, — отозвался Степа.

Он-то знал, почему пахло паленым. Полежав немного, Степа вместе с зипуном переместился ближе к стене.

Фима раскрыла ватолу на окне, сумеречный свет слегка осветил избу. Но вместе со скупым светом ворвался и влажный холод ранней весны. Поеживаясь, Фима тоже полезла на печь.

— Зачем же ты раскрыла окно, коли замерзла? — спросил Степа.

— Ты же говоришь, ничего не видишь, вот я и раскрыла.

— Лучше бы зажгла лучину.

— Эка какой умный! Кто же об эту пору зажигает вечером в избе огонь? Озимы подпалятся.

Степа засмеялся:

— Огонь, знать, разведешь на озимых, с чего им палиться?

— Все равно, — неуверенно возразила Фима. — Помнишь, как в Баеве все бегал Никита-квасник и кричал, чтобы не жгли огня, а то, говорит, озимые попалятся?

— Но ведь здесь нет Никиты, бегать некому, стало быть, и озимы не попалятся! — сказал Степа.

Марья пришла с полным ведром молока и сразу же принялась за Степу:

— Ты почему корову оставил на воле, непутевый? Тебе чего говорили сделать?

— Пригнать корову к сараю, — невозмутимо ответил ее.

— Ты что, совсем без ума или притворяенься? Почему не закрыл корову? Разве она будет стоять около сарая?!

— Ты же не сказала, чтобы я ее закрыл.

Марья вспыхнула:

— Я вот тебе сейчас не скажу, а покажу, чтобы впредь был умнее!

Но ей уже некогда было заниматься сыном, надо было процедить молоко, разлить его по горшкам и вынести в погреб. А Степа тем временем помалкивал. А когда она все это сделала, ее гнев утих. И Степа набрался смелости.

— Корова, знать, дверь, ее можно закрывать? — сказал он, обращаясь к сестре, но так, чтобы услышала и мать.

Фима над этим посмеялась, а мать не обратила внимания. Она уже была полна дум о предстоящих заботах.

Пахать в этом году выехали рано. Весна выдалась сухой. После таяния снегов не было ни одного дождя. Но Марья не очень торопилась в поле, заканчивала кое-какие дела с холстами. Земли у них было немного. В прошлую весну Дмитрий успел расчистить из-под леса и кустарника лишь для посева яровых. Эту землю Марья оставила в этом году под озимые. Яровые решила посеять кое-где на клочках, вспаханных и вскопанных между деревьями и кустарниками. Земля залежалая, луговая, сохой ее не всегда возьмешь, приходилось прибегать к железной лопате. В этом ей помогал Степа. Фима ткала холсты и работала по дому. Но Степу рано никак не добудиться, спит до позднего завтрака и лишь потом приходит к матери на поле. И здесь ходит словно сонный. Марья велит ему садиться верхом и бороновать. За ним надо смотреть да смотреть, где пройдет бороной, а где и минует. В его годы надо было бы пахать самостоятельно, а с ним приходится возиться, то и дело его заставляй, то и дело показывай. Иногда и это не помогает, ничего у него не получается. Нельзя сказать, что он лентяй, без занятия никогда не сидит. Оставь его одного, весь день будет в чем-нибудь копаться, не вспомнит даже о еде. Строит домики из палок, в иле на речке барахтается, лошадок, коровок лепит. Это ему никогда не надоедает. А вот что-нибудь заставить по дому, так обязательно с криком. Да и возьмется делать, тоже не обрадуешься, любое дело превратит в игру. Когда бороновал, до того забылся, что лошадь сошла с пахоты и уткнулась мордой в зеленую траву на краю загона. А Степа сидел на ней и задумчиво смотрел в небо.

— Степа, ты что, опять ворон считаешь?! — крикнула ему мать с другого конца полосы.

Он словно проснулся:

— Где вороны? Нет никаких ворон!

— Чего же тогда задрал голову и смотришь вверх? — спросила Марья.

Степа помолчал, подумал:

— В небе облака, мама, очень похожи на старые дубы и липы в лесу за Бездной. Они такие же кучные, только не зеленые, а белые, как твои холсты. Погляди на них, они бродят по небу, точно белые медведи... Мама, а бывают белые медведи? — вдруг спросил он и уже опять смотрел на небо.

— Я вот сейчас подойду и покажу тебе всяких медведей, не только белых! — рассердилась Марья.— Разве не видишь, куда ушла лошадь?!

Степа дернул повод недоуздка, направил лошадь к следу бороны и, сделав два-три конца, снова забылся. Марья от горестного удивления всплеснула руками.

Ко времени посадки картофеля неожиданно пришла жена Иважа — Вера. С собой она принесла три застекленные рамы. Марья несказанно обрадовалась приходу снохи, но, осмотрев рамы, попробовала их на вес, с удивлением спросила:

— Ты их с самого Баева несешь на себе?

— Нет, всего лишь с Алатыря.

Марья покачала головой.

— И с Алатыря не близко, двенадцать верст. Для чего их нужно было нести на себе? Пришла бы так, потом на лошади съездили бы за ними. Зачем было спину ломать?

— Вот и не сломала! — сказала Вера.

Потное лицо ее раскраснелось. Она взглянула на притихших Фиму и Степу и, сняв привязанный к поясу узелок, высыпала на стол фунт мятных пряников.

— Ешьте, вот что вам принесла ваша уряж!

Затем она подошла к ведру, висевшему над лоханью, и долго пила из ковша холодную воду. Опять взглянула на Фиму и Степу, ошарашенных такой щедростью, чмокнула полными губами и улыбнулась. Фима ей ответила улыбкой, Степа, по обыкновению, сбычился.

— Меньшой братец на меня что-то смотрит сердито, — сказала Вера и потянулась потрепать его за длинные волосы.