Кузьма Абрамов - Сын эрзянский

Степа помогал запрягать лошадь и слушал отца. Тот никогда так много не говорил, Степе приятно было слушать его басовитый ласковый голос.

Степа забрался в телегу и поехал проводить отца. В эту осень ему ничего не сшили из одежды, ходил он в той же коротенькой шубенке, которую справили еще в Баеве. Новую овчинную шубу ему обещали на будущий год, когда купленные в эту осень две овцы дадут приплод.

Отец не переставал говорить и по дороге:

— Ученый человек, сынок, на много умнее неученого и нужнее. Так что не ленись, учись. Вот и на Волге, кто обучен, того ставят над всеми старшим, а кто нет — тот спину ломает. У грамотного и денег побольше, и одет почище, и смотрят на него как на человека. А мы, сынок, что, мы — рабочая скотина. Потому что слепые.

— Разве ты, отец, слепой? — с удивлением спросил Степа.

— Как же не слепой, коли не умею ни читать, ни писать.

— Ты же пишешь псалтырь!

Дмитрий недовольно махнул рукой.

— Это, сынок, игрушка, а не письмо. В жизни оно никогда не пригодится. Человеку надобно знать не только псалтырь!

От села они отъехали с версту, и Дмитрий остановил лошадь.

— Отец, я еще немного проедусь с тобой, — попросил Степа.

Ему так хорошо было с отцом, что у него заныло сердце от предстоящей разлуки. Вот так бы ехать с ним, нигде не останавливаясь. Ехать и слушать его голос. А когда Степа наконец слез с телеги, долго стоял на краю дороги, провожая подводу взглядом.

Отец сидел на краю телеги, опустив через грядку ноги, обутые в лапти. Он время от времени оборачивался и смотрел на Степу. Его борода издали казалась Степе бугорком мха, что прилепился на стволе старого дерева. Степа еще долго смотрел вслед. Но вот уже нельзя было разобрать, где борода, где шапка, Степа с трудом различал фигуру отца на подводе. И по мере того как подвода удалялась и становилась все меньше, глаза его туманились слезами, а сердце сжимала тоска. Он остался один, окруженный пустынным осенним полем, над которым низко проплывали хмурые облака. Полоска темного леса на горизонте изломалась в его глазах, а подвода, приближавшаяся к лесу, раздвоилась. Степа вытер глаза. А когда он снова взглянул на дорогу, упиравшуюся в лес, подводы уже не было. Степа побрел к селу. Дома сейчас мать с Фимой ожидают возвращение отца. Маленький братишка Илька еще ничего не понимает, лежит, верно, в зыбке и сосет хлебную жвачку с сахаром. Его, Степу, домой не ждут. Вечером вздуют огонь, мать вынет из печи большой горшок кулаги, поставит на стол. Все соберутся вокруг горшка, а его, Степы, с ними не будет. Кулага — вкусная, кисло-сладкая. Если попадет на зуб ягодка калины, тогда почувствуешь небольшую горечь. В прошлое лето они с Фимой много набрали калины, теперь мать целую зиму будет варить кулагу.

Но больше всего ему не хватало Волкодава и фигурок лошадей, коров, волков, слепленных им из темного речного ила. Все они остались в сенях на полке, никому не нужные. Без него они пересохнут там и потрескаются. Особенно ему жаль двухспинную киргизскую лошадь, которую он все же вылепил. Надо бы ее показать дяде Охрему, он в Алтышеве все лето пас стадо и останется здесь до зимы. Такую двухспинную лошадь можно слепить и тут, надо только отыскать глину...

Погруженный в свои размышления, Степа и не заметил, как дошел до избы деда Ивана. В Алтышеве его все называют старик Самаркин. Степа окинул взглядом трехоконный дедов дом. Крыша коньком, на коньке вырезан полумесяц. Труба закопченная, вся в саже. Все Степе кажется не так, как у них. Изба деда, конечно, больше, но старая, нижние венцы ушли в землю. Покрыта она не соломой, а липовой корой. В этой избе ему теперь жить до окончания школы.

Бабушка Олена по утрам рано будила Степу. Дома он в это время еще спал бы, но здесь не поспишь. Дед Иван тоже вроде нее. Если долго копаешься со своими онучами, непременно будет ворчать:

— Станешь спать до обеда, не видеть тебе добра, голодный будешь сидеть. Коли не можешь быстро обуваться, спи обутый: все ленивые так спят...

Степа молчал, не станешь же с дедом спорить. Он и здесь спал на полатях, вместе с тремя двоюродными братьями — Ваней, Володей и четырехлетним Спирькой. Володя уже второй год учится в школе. Пятнадцатилетний Ваня не учился. Они втроем с дедом и отцом ребят целыми днями во дворе под навесом делали липовые кадки. По понедельникам отец с дедом ездили в Алатырь на базар продавать их. Ваня оставался дома и от безделья подшучивал над Володей и Степой, что они учатся. Степа не обращал на него внимания, лишь усмехался. Но Володя сразу обижался, ссорился с братом. Тот приставал еще больше, пока не доводил Володю до слез.

У Самаркиных все ели в одно время, за одним столом. Если кто-нибудь из молодых опаздывал к столу, оставался без обеда. Бабушка Олена каждое утро высыпала сваренную картошку в старое решето и ставила на середину стола. Тут не зевай, торопись выбрать рассыпчатутю картошку, не успеешь, достанется тебе какая-нибудь синюшка или водянистая. И по две не смей брать. Если возьмешь, немедленно получишь от деда Ивана ясеневой ложкой по лбу и назидание в придачу:

— Сначала съешь одну, потом выбирай другую...

У себя дома Степа не привык к таким порядкам. Они с Фимой обычно первыми выбирали самые рассыпчатые, и никто им не говорил ни слова. А здесь, за первым же завтраком, ясеневая ложка деда оставила на его лбу заметную отметину. Эта же ложка частенько гуляла и по лбу Володи, поэтому лоб у него после еды часто бывал красный. Наказывал дед и за то, что прольешь из ложки на стол щи или рассол. Ложка деда миновала только Спирьку и взрослых.

Ко всему этому Степа вскоре привык и стал внимательней за столом, чем и вызвал одобрение деда:

— У этого парня есть разум, не как у нашего Володи.

Степа ему полюбился еще и потому, что, возвратясь из школы, шел к ним во двор и смотрел, как они делали кадки. Иногда просил инструмент и пытался помочь. Ваня обычно обстругивал заготовленные для кадок толстые чурбаки или подавал и приносил что-нибудь взрослым. Степа же старался делать то же, что и мастера. Заметив это, дед дал ему маленький чурбачок и поручил сделать бабушке Олене кадочку для масла.

— Грамоте обучишься или нет, неизвестно, а тесать и строгать научиться надо, — сказал он. — В жизни все пригодится. Эрзянскому человеку грамота может и не пойти впрок, — писарем его не поставят, попом не возьмут.

Степе и самому не очень-то нравилось ученье. Сиди за партой и смотри, что пишет учитель мелом на черной доске, висевшей на стене. Он, Степа, и сам может написать не хуже учителя, запомнил от отца. Ему очень надоедало реветь вместе со всем классом: «А-а-а!» Бы-ы-ы!» Куда лучше возиться около деда с кадками. Он ожидал, что в школе, в первый же день, дадут ему букварь и станут учить читать. Но букварь ему не дали и через неделю. Учитель раздал всему классу черные дощечки и круглые длинные камешки, которые называются грифели. Степа тут же нарисовал на этой дощечке коня с выгнутой шеей и верхсидящего человека. Рисунок увидел рядом сидящий мальчик.