Кен Фоллетт - Избранные произведения. I том

— А ее семья?

— Ребенок незаконнорожденный.

Монахиня, очевидно, оправилась от первого потрясения и как будто вознамерилась дотошно допросить Пьера.

— А отец?

— Это не мой ребенок, уверяю. Как вы могли подобное предположить? — высокомерно возмутился Пьер.

Монахиня смутилась.

— Прошу, простите.

— Могу лишь сказать, что это отпрыск благородного рода. Я их семейный врач. Сами понимаете, имен называть я не вправе.

— Понимаю.

Младенец заплакал. Мать Ладуа тут же забрала мальчика у Пьера и принялась качать на руках.

— Он голоден.

— Конечно, — согласился Пьер.

— Одеяло такое мягкое. Наверное, очень дорогое.

Это был намек. Пьер достал кошель. Он не то чтобы готовился к подобному повороту событий, но деньги всегда держал при себе. Он отсчитал десять золотых экю, то есть двадцать пять ливров; такой суммы было достаточно, чтобы кормить ребенка целый год.

— Семья поручила мне передать вам десять экю и готова выплачивать аналогичную сумму за каждый год, который ребенок проведет в вашей обители.

Мать Ладуа помедлила, решая для себя, должно быть, стоит или нет верить той истории, которую поведал Пьер. Впрочем, забота о нежеланных детях была для этого монастыря главным делом и призванием. А десять экю — весьма крупной суммой.

Настоятельница приняла деньги.

— Благодарю, — сказала она. — Заверяю вас, мы хорошо позаботимся об этом ребенке.

— Буду молиться за него и за вас.

— Рассчитываю увидеть вас ровно через год.

На мгновение Пьер опешил, но потом сообразил, что монахиня имеет в виду следующий взнос за ребенка, следующие десять золотых монет. Что ж, она может ждать сколько угодно.

— Разумеется. Ровно через год.

Он открыл дверь перед настоятельницей. Та вышла из комнаты и беззвучно скрылась во внутренних помещениях монастыря.

Пьер с облегченным вздохом выскочил на улицу и быстрым шагом пошел прочь. Душа пела. Он все-таки избавился от ублюдка. Дома, конечно, ждет скандал, но это ерунда. Самое главное, что теперь ничто не привязывает его к потаскухе Одетте. Надо придумать, куда бы сплавить ее саму.

Чтобы перевести дух, он заглянул в таверну и выпил стаканчик шерри за собственное хитроумие. Потягивая крепкое золотистое вино, он размышлял о работе.

Сейчас дела шли более туго, чем раньше, когда он только приступал. Король Франциск Второй развязал гонения на протестантов, подстрекаемый то ли своей супругой-шотландкой, Марией Стюарт, то ли, что казалось вероятнее, ее дядьями де Гизами. Из-за этих гонений протестанты стали вести себя куда осторожнее.

Среди лазутчиков и соглядатаев Пьера было несколько протестантов, которых арестовали и которым пригрозили пытками, если они не станут наушничать. Они доносили, что еретики сделались осмотрительнее и уже не доверяют каждому, кто на словах объявляет себя их единоверцем. Теперь они обращались друг к другу лишь по именам и тщательно скрывали свои фамилии и места проживания. Смахивало на игру, где еретики отвечали своим ходом на каждый ход церкви. Впрочем, кардинал Шарль был терпелив, а Пьер не ведал жалости, да и игра, как ни крути, все равно заканчивалась смертью для еретиков.

Допив вино, Пьер нехотя отправился домой.

К его изумлению, в гостиной восседал кардинал Шарль в своем красном шелковом дублете.

Повитуха стояла за спиной кардинала — руки сложены на груди, подбородок воинственно выпячен.

Шарль не стал ходить вокруг да около.

— Куда ты дел ребенка?

Пьер кое-как справился с потрясением. Спешно требовалось проявить смекалку. Одетта оказалась хитрее, чем он предполагал. Не зря говорят, что нельзя недооценивать отчаявшихся женщин. Видимо, она довольно быстро оправилась от родов и известила кардинала — скорее всего, отправила к нему за помощью Нат. Той посчастливилось застать кардинала, и Шарль явился на выручку. Отсюда следовало, что у Пьера серьезные неприятности.

— Он в безопасности, — ответил Пьер на вопрос кардинала.

— Если ты прикончил ребенка де Гизов, тебя ждет смерть, как бы ты ни был хорош в поимке богохульников.

— Ребенок жив, о нем позаботятся.

— Где он?

Скрывать правду не было ни малейшего резона.

— В монастыре Святого Семейства.

Перехватив суровый взгляд повитухи, Пьер слегка смутился. Наверно, не стоило бить ее по лицу.

— Ступай и принеси его обратно, — велел кардинал.

Пьер растерялся. Возвратиться в монастырь — хуже не придумаешь, но он не мог оспорить распоряжение кардинала, не подвергая себя опасности.

— И лучше бы он был живым, — прибавил Шарль.

Пьер вдруг осознал, что если младенец умрет по естественной причине — а это нередко случалось в первые дни после родов, — его обвинят в этой смерти и даже, быть может, казнят за убийство.

Он повернулся и направился к двери.

— Погоди, — остановил его Шарль. — Запомни вот что. Ты будешь жить с Одеттой и заботиться о ней и о ребенке до конца своих дней. Понятно?

Пьер промолчал. Никто не отваживался возражать Шарлю, даже король.

— Мальчика зовут Алэн, — сказал напоследок кардинал.

Пьер кивнул и вышел из дома.

Жизнь Сильви складывалась неплохо целых полгода.

На деньги от продажи книг они с матерью сняли чудесный домик с двумя спальнями на рю де ла Серпан в Университетском квартале, к югу от реки, и даже открыли лавку на первом этаже. Торговали бумагой, чернилами и прочими писчими принадлежностями, обслуживали университетских преподавателей, студентов и просто образованных людей. Бумагу Сильви закупала в Сен-Марселе, южном пригороде за городской стеной, где мастерские работали на воде из реки Бьевр. А чернила делала сама из чернильных орешков, похожих на бородавки наростов на коре деревьев в лесу. Этому умению ее научил отец. Конечно, чернила для печати делались иначе, к ним добавляли масло, чтобы они получались более вязкими, но девушка знала, как приготовить раствор пожиже для письма на бумаге. Лавка не то чтобы приносила надежный доход, но служила достоверным прикрытием для более прибыльного занятия.

Изабель справилась с тоской, но резко сдала и постарела. Выпавшие на долю двух женщин испытания ослабили мать и закалили дочь. Теперь всем распоряжалась именно Сильви.

Девушка вела опасную жизнь преступницы и еретички, но, как ни странно, ощущала себя счастливой. Задумываясь порой над своими ощущениями, она пришла к выводу, что причина — в отсутствии, впервые за все ее годы, мужчины, который указывал бы ей, что и как нужно делать. Она сама решила открыть лавку, сама приняла решение вернуться к протестантам, сама продолжала торговать запрещенными книгами. С матерью она говорила обо всем и неизменно советовалась, но решения оставались за Сильви. Словом, она была счастлива, потому что была свободна.