Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

— Ах, Алатырь, Алатырь! — воскликнул он однажды так грустно, что Степан от изумления поднял голову. — Чем ты прогневил господа, если у тебя такие изуграфы? Одна светлая голова завелась среди этих мерзавцев, да и та погибает!..

Степан подумал, что это он про себя так сказал, но Иванцов подошел к клетке с чижом и нежно пропел, вытягивая губы:

— Ну что, дурачок, и тебе жалко Колонина?.. То-то, демон, раздуй тебя горой. Ну, тю-тю-тю! Чего молчишь?..

— А почему он погибает? — спросил Степан.

— Что погибает? Кто погибает? — вскинулся Иванцов, точно очнувшись от бреда.

— А вот ты сказал — Колонин.

— А, этот... Ну так туда ему и дорога! Такой же, впрочем, маляр, как и все они.

Но с этой минуты имя Колонина не шло у Степана из мыслей. «Светлая голова... Погибает...» Была в этих словах какая-то тайна, которую не мог постичь Степан, но которая и манила его, как огонек среди ночи...

Отзвенела светлая пасхальная неделя стройным перезвоном колоколов всех девяти алатырских церквей. Дни стояли ясные, теплые, быстро поднималась изумрудная травка, затягивая дворы и дороги мелким ковром. В высоких березах уже ткался зеленый туман, и птицы несмолкаемо пели с зари до зари. Сура и река Алатырь разлились, точно море, заполнив водой всю низину под городом, и городская возвышенность, вся белая от цветущих садов, подобно полуострову вдавалась в это море.

Степан надеялся, что весна освободит его от многих хозяйственных обязанностей — гуси выйдут на волю, поросята переберутся во двор и не будут визжать по утрам над самым ухом. Прибавится и времени для рисования. Однако он ошибся. Весна принесла с собой забот еще больше. Иванцов совсем перестал заходить в мастерскую. Сначала всей семьей копались на огороде, делали грядки, садили, сеяли. Кроме этого, Степану надо было следить за гусями: пять гусынь сидели на яйцах, и теперь по двору ползало множество гусят. А тут еще добавились цыплята. И за ними смотри. Степан совсем замучился вытаскивать их из каждой щели. О рисовании тут и думать нечего. Хозяин говорит, что рисовать будут зимой, а сейчас надо жить, наслаждаться праздником. И в честь этого наступившего праздника он всех своих птиц выпустил на волю, а Степана заставил почистить клетки, вымыть и просушить на солнце. Пусть, говорит, их продует свежий ветер, скоро наловим новых певчих птиц. Это «скоро» ожидать долго не пришлось. Как только на деревьях зашумели молодые клейкие листочки, Иванцов достал с чердака свои птицеловные снасти и сказал Степану:

— Завтра встанем пораньше и пойдем в Духову рощу.

Но это «пораныше» оказалось еще до света. Иванцов нагрузил на Степана все снасти, и они пошли. Город еще спал. Ни дворника с метлой, ни прохожего, ни городового. Небо за Сурой на восходе подернулось желто-зеленой радугой. Иванцов шагал быстро, торопливо, и Степан с сетками, обручами и клетками едва за ним поспевал.

Наконец-то и Духова роща.

— Все? — спрашивает Степан, собираясь сбросить ненавистную ношу.

— Пойдем дальше, здесь птица напугана.

Прошли ярмарочную поляну, церковь. Уже сквозь деревья блеснула Сура. Иванцов остановился.

— Здесь, — сдавленным шепотом сказал он, озираясь.

Степан сбросил поклажу.

— Экий ты медведь! — шепотом заругался Иванцов и начал быстро, ловко разбирать снасти. Потом побежал к кустам ставить силки, и опять все у него так и кипело в руках. Установил Иванцов и большой обруч с натянутой сеткой, протянул длинную бечевку к кусту, за которым и лег на траву.

— Иди сюда! — позвал он Степана. — Ложись здесь и лежи смирно.

Степан лег. Трава была холодная, влажная от росы.

— Для чего их ловить? — произнес Степан немного погодя.

— Птиц? — переспросил Иванцов. — Для забавы. Кто чем забавляется. Кто — рыбалкой, охотой, кто — вином, женщинами, хе-хе, а я вот — птичками.

— Тебе забава, а им клетка.

— Ну, клетка — не беда. Зато птичкам не надо заботиться ни о еде, ни о гнезде. Сиди да пой.

Стали ожидать. Время тянулось медленно. Роща понемногу просыпалась. Выглянуло и розовое солнце, брызнуло по стволам и листьям красноватым светом.

— Теперь замри!

Щебет птиц стал громче и разнообразнее. Птицы запорхали между кустов, перелетали с ветки на ветку, выглядывая на листьях гусениц. Однако лукавый корм возле силков и сеток, который приготовил для них Иванцов, они словно не замечали.

— Сейчас слетятся, — шептал он, и бечевка в его руке дрожала.

Он с удовольствием прислушивался к птичьим голосам, время от времени почесывал голову и тихо, блаженно улыбался.

Степан задремал, а когда солнышко пригрело, его сморил сон.

Но и сквозь сон он слышал, как поют птицы, как что-то молитвенно шепчет и вздыхает Иванцов. Наконец он толкнул Степана в бок.

— Чего, попало?

Иванцов сидел на траве, вытянув длинные ноги в сапогах, и чесал за ухом. Вид у него был вполне счастливый.

— Эх, ты, — сказал он, — такие песни продрых! Не будет, видно, из тебя ничего путного!..

— Почему?

— Да раз эка божья благодать на тебя нагоняет сон, чего ждать!.. Гляди и слушай, как мир-то ликует! А, чу! — И, подняв палец, склонил голову набок. — Видал, славочка-то как, а! Раздуй тебя горой!..

— А в силки не попалось, что ли?

— Ничего, завтра попадет. Давай, однако, домой собираться.

Опять Степан нагрузился сетками и клетками, опять шли через весь город, а по улицам уже сновал народ, гремели телеги по булыжным мостовым, по-летнему пекло солнце, а Иванцов торопил — ведь надо было уже гнать гусей к реке.

«Надо уходить от него, — думал Степан, едва поспешая за долговязым хозяином. — Сейчас приду, брошу все, соберу свои вещи и уйду... Сапоги не забыть...»

Но вот пришли на устланный перьями и гусиным пометом двор, и как-то не хватило духу ослушаться — погнал гогочущее стадо к реке. «Вечером уйду...» Но вечером так хотелось есть и спать, что отложил на завтра. Утром же опять тащил сетки и клетки в Духову рощу, шатаясь спросонок и засыпая на ходу...

И каждый день повторялось одно и то же, и желание уйти уже стало притупляться, глохнуть, а только хотелось спать, спать, спать. Но вот однажды вечером, когда пригнал стадо, вытащил вдруг из-под топчана своего сапоги, начал обуваться.

— Ты куда это? — спросила теща. — Садись ешь, налила вот тебе.

— Пойду, — сказал вяло Степан.

— Куда еще — пойду? Никуда не надо ходить. Садись, жри, пока дают.

— Не надо мне, совсем пойду.

— Как — совсем? Кто тебя отпускает?!

— В пастухи я к вам не нанимался.

— Ираклий! Ираклий! — завопила теща, словно ее собирались резать.

Появился в дверях хозяин.

— Гляди, уходит! — не переставала визжать она. — Вот тебе благодарность! Ты поил, кормил, делу учил, и вот как он тебя благодарит!..

— Уходишь? — тихо, угрюмо спросил Иванцов.