Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

Фрося развесила по веревкам белье, взяла корзину и пошла в дом,— скоро шаги ее послышатся в кухне. Степан оторвал взгляд от огромных белоснежных простынь на веревке и продолжал скребком чистить палитру — краски насохло на ней в несколько слоев.

— Наняться бы к купцу, черт подери, — сказал Яшка, — вот у кого жизнь веселая!.. Приказчик всегда при деньге, всегда на людях, эх!..

— Чего же не наймешься, — сказал Степан, — иди и наймись.

— Наймись! Легко сказать — наймись. В купцу надо с рекомендацией идти, чтобы о тебе слово замолвили, у него, брат, не это дерьмо, что тут, у него — товар, деньги!..

Степан улыбнулся.

— Ну, чего лыбишься? Разве не дело я говорю? Я, брат, свет повидал, знаю.

Степан пожал плечами. Конечно, свет большой, и всего в нем есть, однако Степану ничего не надо, кроме возможности возиться с живописными принадлежностями, чтобы приготовить их к работе, к рисованию. Но он ничего не сказал Яшке.

— Вот увезет тебя хозяин на все лето куда-нибудь в деревню, тогда узнаешь!

— Зачем? — испугался Степан. Неужели у Ковалинского есть крестьянское хозяйство и он повезет их с Яшкой на работу? Степан даже переменился в лице.

— «Зачем»! — по обыкновению передразнил Яшка. — Да церкви расписывать, вот зачем!

У Степана отлегло с души. Он улыбнулся.

— Ну, это хорошо.

— Да чего хорошего? Дурачок ты, вот что я тебе, братец, скажу.

Степан промолчал. Он не обижался на Яшку. Да и зачем обижаться, если Яшка не хочет быть художником? Нет, он не обижается — бог с ним. Степан маленькой лопаточкой стал выскребать из баночек краску на палитру.

— Ты чего там делаешь?

— Да так, — сказал Степан. — Может, Петр Андреевич захочет порисовать...

— Сейчас ему не до рисования, — сказал Яшка.

— А чего?

— Чего, чего! Переговоры ведет с консисторией да с купцами на заказы, вот чего. Слышал я, будто на какую-то Унжу собирается — к черту на кулички. Нет, надо сматываться, — добавил Яшка грустно. — К Столярову, что ли, сходить?

Ну что же, подумал Степан, если хозяину недосуг... — и сам испугался внезапной мысли: порисовать на приготовленном на мольберте полотне!..

Яшка натягивал штаны, бормоча свои ругательства по поводу скипидара и клея.

— А где сейчас Петр Андреевич? — спросил Степан.

— Где, где... — Яшка просунул свою кудлатую голову в ворот рубахи. — Ясно где — в церковь подались всем семейством.

Он оделся, натянул сапоги, потом смял их гармошкой, притопнул и, подергивая плечами, пошел на кухню.

— Эй, Ефросинья! — послышался там его игривый, веселый голос. — Эй, давай чего-нибудь пошамать!.. — И Фрося тотчас взвизгнула, рассмеялась — должно быть, Яшка опять ухватил ее за толстый бок.

Но до Степана все эти звуки долетали глухо, он не вникал в них. Чистое полотно властно влекло его, и он уже не в силах был противиться этой неведомой власти.

Что он хотел писать? Какой лик стоял у него перед глазами и невидимо отпечатлевался на полотне? И где он видел этот лик? — в своей ли Баевке, в журнальных ли репродукциях Колонина или вовсе недавно?.. Или Степан переносил на полотно тот угольный рисунок на доске? Не знал Степан, ничего он не знал сейчас, но вот уже коричневый мафорий облекал склоненную голову, складками падал по покатым широким плечам, обозначая плавные контуры фигуры, утверждая се на холсте. Этот цвет, эти складки и линии силуэта как будто излучали сокрытую в них живую многострадальную плоть, и она уже повелевала рукой художника, она уже отзывалась в цвете, и вишнево-коричневый мафорий согласно переходил в охристо-желтый тон лица, каноническо-тонких кистей рук.

В первый раз Степан писал без контурного рисунка, без клеточек и разметки, и он сам не знал, как это все получилось — точно его руке оставалось утвердить некий облик, так ясно и живо стоявший у него перед глазами.

Это было жадное упоение работой, и Степан не замечал ни времени, ни того, что делалось вокруг. Только краем глаза он замечал за окном, как полощутся на окрепшем ветерке огромные белые легкие флаги, и, улыбнувшись чему-то мимолетно, опять забывался в том тихом и властном рождении жизни, которая будто бы сама собой возникала и крепла от каждого мазка.

Степан не слышал, как вернулись из церкви хозяева — гулкий, бодрый топот по деревянной лестнице на второй этаж, раздававшийся по всему дому, не коснулся его слуха. Фрося раза два заглядывала в мастерскую, чтобы позвать Степана обедать, но, испуганная выражением его лица, с суеверным страхом тихонько притворяла дверь...

Он не услышал, как в мастерскую вошел и сам Петр Андреевич и стал у него за спиной. Но вот чья-то рука легла ему на плечо. Это было так неожиданно, так чуждо и посторонне, что Степан вздрогнул и оглянулся. Позади стоял хозяин. Кисть выпала из рук Степана.

— В воскресенье надо отдыхать... — тихо сказал Петр Андреевич и нагнулся за кистью.

Отдыхать?.. Но почему Ковалинский не ругается, почему с лица его не сходит доброе, ласковое и удивленное выражение?.. Разве он не видит, что Степан сделал с его приготовленным полотном?.. Он опустил голову и ждал.

Ковалинский молчал. Но в его молчании не чувствовалось приближающейся грозы. Вдруг он спросил с улыбкой:

— А зачем это ты чепчик Богородице подпустил, а?

Чепчик? Где чепчик? Степан не рисовал никакого чепчика...

— Да вот эта синяя каемочка! Разве не ты написал?

— Это... это платок, — прошептал Степан. — Так носят...

Петр Андреевич расхохотался.

Потом он задумчиво походил по мастерской, на минутку остановился перед законченным архангелом и сказал:

— Я думаю, тебе нечего делать в учениках. Тебе надо работать. Я в эти дни искал хорошего мастера себе в помощники, но оказалось, что он у меня уже есть.

Степан верил и не верил тому, что слышал. Неужели это о нем говорит Петр Андреевич?! Да, о нем!.. Он называет его мастером!.. Его — Степана Нефедова, вчерашнего столяра... Господи, не сон ли это? Где Яшка, чтобы подтвердил эти слова хозяина?!

— С сегодняшнего дня, Нефедов, ты уже не ученик у меня, — решительно сказал хозяин. — Будешь у меня работать как мастер-живописец. — Он перевел взгляд на Богородицу. — Вот так, как написал ты, может написать далеко не каждый мастер. Не знаю, где и у кого ты учился, но писать умеешь. Странно мне, что ты начал писать не по рисунку, а сразу красками. Это нелегкое дело. Здесь необходим точный глаз и твердая, опытная рука...

Впервые в жизни Степан услышал в свой адрес похвалу понимающего в живописи человека. Он даже не все слова и понимал — силуэт, гармоничность сочетания, тип лица, композиция, но понимал, что слова эти говорятся ему в похвалу, и сердце его трепетало от радости, от счастья, и он не знал, куда деть глаза, которые жгли счастливые слезы.