Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

Утром кухарка спросила, правда ли, что Степан умеет писать иконы?

— А то приведу тебя, а ты, может, не знаешь с какого конца взяться за мазилку.

— Да не мазилка, — сказал Степан, улыбаясь, вспомнив, что он и сам так называл. — Кисть!

— Все одно, как ни называй.

— Не беспокойся, не обманываю, — проговорил Степан.

Он выбрал из кучи приготовленных обрезков гладкую дощечку, достал из поддувала мягкий уголек и принялся чертить, время от времени поглядывая на кухарку. Он нарисовал лицо, широкий нос, узкие глаза, сбившийся на сторону платок. Вокруг ее головы начертил нимб, какие делаются на иконах.

— Вот, — сказал он, — новая святая.

— Ой, Степан, удивил ты меня! — воскликнула со смущением кухарка. — Не знаю, похожа или нет, но на икону, ей-богу, похоже.

— Ты разве себя никогда не видела в зеркале?

— В зеркало мне смотреться некогда. В зеркало смотрятся красивые женщины, — проговорила кухарка. — Ну, так помоги мне, скорее управимся и пойдем к Ковалинскому. Сегодня я у них как раз стираю.

Степан сел чистить картошку. Кухарка поставила на плиту закопченный котел, налила в него воды и затопила плиту. И к десяти часам они успели сварить обед и ужин для артели. Чтобы приварок не остыл, кухарка накрыла котел сверху чьим-то пиджаком. Потом она подмела в бараке, вымыла стол, и они отправились.

Пока шли по улицам и проулкам, кухарка разговорилась и рассказала Степану, какая у нее семья и как тяжело дается кусок хлеба. Оказывается, у нее было четверо детей. Вот ей и приходится везде искать работу: стирать, мыть полы, убирать.

— Не знаю, когда и сплю, — призналась она с тяжелым вздохом.

— А муж тебе разве не помогает? — спросил Степан.

Кухарка махнула рукой:

— От него толку мало... Он у меня запойный... — И замолчала.

Так дошли до Покровской улицы. Кухарка сказала:

— Тебе, парень, придется на время зайти к нам. К Ковалинским сначала я пойду одна, поговорю о тебе, а после позову.

— Ты так и не сказала мне, как тебя зовут. Не хочу я называть тебя кухаркой.

— Эка, далось тебе мое имя! Никто меня не называет по имени, один ты нашелся, требуешь имя. Ну, называй меня тетя Груня...

Тетя Груня со своим мужем и четырьмя детьми жила в небольшой комнате полуподвального этажа. Комната освещалась двумя квадратными окнами, нижние половины которых смотрели в ямы. Стекла окон со стороны улицы были забрызганы грязью. У одного из окон за низеньким сапожным столом сидел мужчина лет сорока пяти, с короткой курчавой бородкой. На столе и кругом на полу были навалены поношенные сапоги, штиблеты, женские коты. Двое мальчиков-погодков свивали дратву, привязав один конец к дверной ручке. Девочка лет восьми в длинном сарафане до пят хозяйничала у печки — тыкала кривым шилом в чугун варившейся картошки. Самый маленький сидел в деревянной кроватке, играя сапожными колодками. Завидя мать, потянулся грязными ручонками ей навстречу.

Братья, сучившие дратву, оставили свое дело и с любопытством оглядывали незнакомого парня. Голос отца снова вернул их к делу:

— Чего рты разинули, не видите, дратва у вас запуталась?

Мальчики принялись распутывать ее.

Тетя Груня, взяв на руки малыша, прошла вперед и ногой подтолкнула Степану табуретку.

— Вот ему ты сделал сапоги, — сказала она мужу.

— Вижу, на ногах они у него.

— Хочет наняться к Ковалинским писать иконы.

— Ну что ж, хорошее дело.

— Пойду схожу, поговорю с ним.

Когда она выходила в дверь, дратва снова запуталась. Мальчики повздорили между собой, обвиняя в этом друг друга.

— А ну тише вы там! — прикрикнул на них отец. — Я вот вам обоим накостыляю, тогда скорее кончите и освободите дверь.

Степан лишь сейчас заметил, что под столом у сапожника всего одна нога. А рядом к стене прислонены костыли.

Хозяин оторвал на цигарку клочок бумажки.

— Сверни и ты, — сказал он Степану.

— Я не курю, — ответил Степан.

— Когда к богатому человеку приходит гость, он ставит перед ним графин вина. А наш брат всегда угощает только табачком... Табак все же дешевле водки, его может купить каждый. — Он крикнул девочке: — Анка, неси уголек!

Девочка, путаясь в длинном сарафане, принесла в обгоревшей железной ложке горящий уголь. Пока отец прикуривал цигарку, взяв из ее рук ложку, она исподлобья украдкой наблюдала за Степаном. Сарафан и не по плечам просторная кофта (чей-то, должно быть, подарок) делали ее взрослее своих лет — она походила на маленькую женщину. В ушных мочках тускло поблескивали красноватые колечки, согнутые из тонкой медной проволоки.

— Знать, не нравится тебе работать на железной дороге? — спросил сапожник. — Мало платят?

— И много платили бы, все равно не остался бы там.

— Тяжелая работа?

— Нет, — сказал Степан. — Я рисовать хочу.

Муж тети Груни выпустил из густой бороды струю дыма.

— Рисовать — это хорошо. — И он усмехнулся. — Легкая работенка...

Степан насупился и замолчал. Сапожник бросил цигарку к печке и, сердито сдвинув брови, принялся за свою работу. «Чего он осердился?» — подумал Степан. Но тут пришла тетя Груня.

— Давай, говорит, посмотрим на твоего живописца, может, мне и понравится, — рассказывала она дорогой. — Хорошо мы угадали с тобой — добрый нынче хозяин. Да он и вообще добрый...

У Степана от волнения на ходу заплетались ноги. Он шел как во сне. Все ближе и ближе была красивая надпись над крыльцом «Иконописная мастерская...» Она плыла на Степана неотвратимо и грозно. «Посмотрим!..» Сейчас случится то, ради чего он и живет. А если Ковалинский скажет «нет», тогда жизнь кончится...

С бешено колотящимся сердцем шел куда-то Степан за тетей Груней. Какая-то лестница, какие-то двери... Вдруг резко и сладко запахло скипидаром, краской, маслом. У Степана закружилась голова.

— Вот он, — говорит кому-то тетя Груня.

Степан поднимает голову. Посреди комнаты стоит, скрестив на груди руки, высокий мужчина в темной тройке, с аккуратной бородкой. Он молча смотрит на Степана, и у Степана останавливается сердце. Сейчас он рухнет на пол.

— Чего писал? — раздается вдруг приятный голос. Голос, в котором нет ни злости, ни гнева, ни усталости.

— И... иконы... Голос Степана дрожал, как струна, готовая лопнуть.

Человек улыбался.

— И много писал икон?

— Не знаю.

— Как работал, один или у какого-нибудь мастера? У мастера?..

Степан растерялся. Правда, где он писал иконы? — он как-то все забыл в один миг. А у Тылюдина и Иванцова он разве писал иконы? Вот если только помогал Колонину...

Но Ковалинский ждал ответа, и Степан, опустив голову, пробормотал:

— Один...

Он сразу понял, что этим ответом испортил все. По бледноватому лицу Ковалинского пробежала еле заметная тень разочарования. Его тонкие губы сложились в недоверчивую улыбку.