Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

— Все отдают, и я отдаю. Как же иначе в артели?

— Погоди, я пройдусь по этой артели! — сказала гневно кухарка, сжимая красные толстые пальцы в крепкий кулак. — Совести у них нет, мальчишку обирают. Ну, я им дам!..

Водку обычно покупали по субботам, когда была получка. Пить начинали вечером после работы. Деньги собирал пермяк, потом брал с собой помощников, и они отправлялись в городскую казенку. В субботу работу кончали раньше обычного, и если не шли в баню, то пермяк сразу же клал шапку на стол и предлагал каждому бросить туда сорок копеек — столько стоила бутылка. В банный день еще следовало прибавлять на шкалик. В субботу же собирали деньги и за кошт, которые тут же вручались кухарке. Степан на этот раз в шапку пермяка не положил винных денег, потому что уже успел отдать все деньги кухарке. Вернее, она у него их потребовала сама.

— Друзья-артельщики, Нефедов сегодня прошел мимо шапки, — закричал пермяк.

— Так не пойдет! — поддержали его другие.

— В артели все должно быть вместе, моего-твоего нет!

— Что верно, то верно. Класть, так всем класть!

Кухарка, услышав эти возгласы, прибежала от плиты — красная, взлохмаченная, и, подперев руки в бока, обозвав для начала всех паразитами, заговорила — грубо, твердо, словно была хозяйка:

— Если в артели нет твоего и моего, все общее, тогда отдай ему свою рубашку! Парень ползимы не меняет исподнюю одежду, вся она у него расползлась в клочья. Так отдай же ему свою рубашку! Чего же не отдаешь?!. Ну, я тебя спрашиваю!..

Пермяк попятился, оглянулся на товарищей, ища у них поддержки. Все молчали.

— То-то же, не отдашь, потому что это твоя рубашка! — наступала на него кухарка. — Вот скоро к тебе приедет твоя жена, может, и ею поделишься с товарищами. Ведь, по-твоему, в артели твоего-моего нет. Что же ты молчишь, или проглотил язык?!

Грохнул смех. Затем раздались голоса, но уже не в пользу зачинщика.

— Правильно, кухарка!

— Кошт единый, и жены должны быть общими!

— И кухарка общая!

— Нет, она не общая, коли заступается только за одного Нефедова!

— Вишь ты, знает, какая у него исподняя одежда!..

Но кухарка пропустила мимо ушей эти замечания. Она обвела артель гневным взглядом.

— Если бы у вас была совесть, — опять заговорила она, — разве бы стали спаивать молодого неразумного парня?! Стали бы требовать у него на водку денег, коли он не пьет?! Вот что, артель, — заключила она уже спокойно. — Нефедов больше не даст денег на выпивку. И к нему не приставайте.

В душе все мужики были согласны с ней, поэтому и не возражали. Однако и молча пережить эти кухаркины обвинения они не могли. Стоило только кухарке убраться из барака, как на Степана посыпались шуточки и насмешки — так мужики мстили за свое унижение. Это были грубые и глупые шутки, перед которыми Степан оказался беззащитным. Его ответы вызывали только смех и новые подначки. И неизвестно, чем бы все это закончилось, но тут мужики вспомнили, что надо идти в баню. Степан остался в бараке один и тут не выдержал — разревелся, как малый ребенок. Так он и уснул в слезах и горе и не слышал, как вернулись мужики и пили свое вино.

А утром, ни слова не говоря, он ушел в город искать иконописную мастерскую — тоска по рисованию с новой силой опалила его душу. Только рисование, только краски могли защитить его от грубых насмешек, от холода, от голода, от этого постоянного унижения. Когда он будет рисовать, тогда ничто и никто не страшны ему!

Теперь уже Степан легче ориентировался в большом городе. Он знал, у кого что спрашивать, и первый же городовой указал ему иконописного мастера.

Однако вместо самого мастера на стук Степана вышла какая-то женщина, должно быть кухарка, и сказала, что «от своих не знаем как избавиться». И тотчас закрыла дверь.

В другом месте Степану сказали, что ученики не нужны, пускай он придет ближе к весне — тогда понадобятся хозяину помощники.

Так Степан проходил до темноты и ни с чем вернулся в свой барак, который вдруг не показался таким страшным. Все-таки это было единственное место, где он мог поесть и выспаться. И он заранее приготовился молча и терпеливо снести грубые подначки мужиков, но его никто не стал задирать. Все будто бы и не замечали его, занимаясь своими делами.

Занялся своим делом и Степан. Сапоги его вовсе прохудились. Подметки давно стерлись до дыр, ходит на одних стельках; головки во многих местах отстали, еле держатся на гнилой дратве. И вот опять их надо чинить. Степан их чинит бесконечно, почти каждый вечер... Поковырявшись с сапогами, Степан привалился на соломенный тюфяк и накрылся пиджаком. Подушкой ему служил подогнутый конец тюфяка. Холодно. В бараке всегда холодно. Большую голландку, стоящую в углу, они обычно топили по вечерам, принося из депо разных обрезков и чурок. Сегодня воскресенье, на работу не ходили, потому и не топили печь.

На ночь барак изнутри не замыкали. Не боялись, что кто-то войдет и что-нибудь украдет — красть было нечего, богатство каждого помещалось в мешке под головой. Кухарка рано утром входила, никого не беспокоя. Она затопляла плиту и принималась варить завтрак, который бессменно состоял из одного и того же блюда — картофельного супа с пшенной крупой, заправленного жареным луком на постном масле. Артель просыпалась от острого запаха жареного лука. Вставали поспешно и, еще не проснувшись окончательно, усаживались за длинный стол. Кухарка разливала суп в три большие деревянные чашки. Ели торопливо, обжигались.

Иногда кто-нибудь ворчал:

— Сегодня гандер чегой-то жидковат.

— Дайте денег побольше, погуще будет! — отвечала кухарка.

На этом утренние разговоры прекращались. Да и надо торопиться на работу. Мастер у них очень сердит, приходит раньше всех и следит, кто опоздал, чтобы потом, при раздаче получки, оштрафовать. С мастером лучше не связываться, он — вроде урядника, на него никак не угодишь. У него не только глаза острые, но и уши. Каждому кажется, что мастер все время за спиной, подслушивает. В мастерской ничуть не теплее, чем в бараке, хотя стоят четыре железные печи и все время топятся. Тепло лишь вблизи них. Но по углам — белый иней, с потолков капает вода. В дощатых стенах большие щели, и ветер в них свистит. Все мужики работают одетыми кто во что — в пиджаки, зипуны, полушубки. Пилят, строгают, обтесывают. В другом сарае — рядом — делают мебель для станционных и вокзальных надобностей, а Степан со своими товарищами готовит доски для ремонта товарных вагонов. Их работа считается тяжелой и грубой. И Степан сначала думал попроситься туда, в столяры, в «мебельный цех», но потом решил: «Ладно, как-нибудь потерплю до весны...»

К весне сапоги Степана окончательно развалились. Он уже перестал их чинить, обмотал головки проволокой и так ходил. Утром по морозцу добежит до мастерской и ног не промочит, но вечером, когда возвращается в барак, ноги всякий раз сырые. Но вот наступило время, когда и заморозки стали реже. Теперь ноги промокают с утра. Приходит он в мастерскую, разувается и развешивает свои мокрые портянки у железной печки. Просохнут немного, он снова обувается. Раз его портянки увидел мастер, подцепил их на рейку и выбросил за дверь. Степану пришлось за ними выйти босиком.