Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

Степану скучно и досадно было слушать эти рассуждения.

И какие уж тут могут быть серьезные разговоры о деньгах на одежду!.. Пришлось обратиться с просьбой к снохе:

— Надо бы мне что-нибудь купить из одежды. Может, дашь десяток рублей? Я бы вернул при первой возможности?

— Откуда у меня такие деньги?! — испугалась сноха. — Что ты, Степа, бог с тобой!.. Да и куда ты поедешь на зиму глядя? Дождись лета, летом можешь опять походить. Нанялся бы ты куда-нибудь на работу, что ли, чего так-то болтаться? Знамо, разве человеку можно сидеть без дела, ведь есть надобно каждый день!..

— Никуда не буду наниматься, уеду в Казань! — вспыхнул Степан. — Если уж не хочешь дать денег, то дай братин старый пиджак и старые сапоги.

— На что годятся старые сапоги, все развалились...

— Я их подошью,— настаивал Степан.

— Вай, уж не знаю, что с тобой делать, узнает Иван, со свету меня сживет. Видишь, каким стал твой брат, слова ему не скажи...

Это, конечно, была истинная правда — Иван сильно переменился. Раньше он был мягким и внимательным человеком, и Степан хорошо помнит и первые сапоги, и ту чудную минуту у осенней Суры!.. Тогда Иван не пил вина, не курил табак, не ругался матерными словами. Да и не только один Иван переменился — Степан уже немало походил, немало видел людей, похожих на брата.

— Жизнь меняется, меняются и люди, — сказал он на горькие сетования Веры. — Раньше люди имели дело с деревом и соломой, а дерево и солома — мягкие. Теперь имеют дело с железом. Железо — вещь твердая...

И Вере это показалось убедительным. Она смиренно вздохнула и сказала:

— Подшей сапоги-то, проходишь в них сколько-нибудь, пока не купишь новые. Да смотри, кабы брат не заметил, а то достанется нам обоим...

Степан дня два провозился с сапогами, тая свою работу от брата. Сноха за это же время кое-как залатала старый пиджак, который служил Петярке на печи одеялом. Вместо него Степан оставил свой.

И вот однажды вечером, когда Иван ушел на работу, Степан собрался в дорогу. Ни от Веры, ни от Петярки, которому было уже лет десять, он не таился и обещал написать письмо из Казани.

Вера и Петярка проводили его за ворота.

— Остался бы... — сказала Вера жалостливо.

— Ничего, — буркнул Степан, — пойду. — И поспешно зашагал прочь, потому что самому вдруг показалось страшно уезжать в далекую и чужую Казань.

— Пойду, — повторил он сам себе для бодрости и поддержки, уже шагая по темной улице.

Впрочем, иной дороги у него уже не было, и никакая сила не могла удержать его здесь, в Алатыре. Что-то в нем самом было сильнее и этой темной осенней алатырской ночи, и неизвестности будущей казанской жизни, и нищеты, которая, правда, не тяготила его, но только спутывала ноги и мешала. Теперь он переступил и ее, и билет, который получил в вокзальной кассе, Степан так сжал в кулаке, точно его собирались отнимать.

В полночь к вокзалу в клубах шумного пара подкатила машина — черная блестящая громада на страшных колесах, протащила за собой вагоны с темными окнами, и Степан испугался, что вагоны не остановятся и не возьмут его. Сердце его замерло от тоски. Но вагоны вдруг дернулись, лязгнули сцепками. Степан бросился по платформе в самый конец состава, протянул смятый билет кондуктору, тот долго разглядывал его в тусклом свете фонаря — за стеклом горел огарок свечи. «Вдруг не пустит! Вдруг что не так!..» И у Степана опять похолодело под шапкой.

— Полезай, — сказал кондуктор сонно и зевнул.

Степан взлетел на высокие ступени вагона.

В самом вагоне было душно, темно, пахло овчиной и мокрыми онучами. И по всем лавкам спали люди: кто сидя, кто на полу... Степан нашел свободный краешек скамейки и примостился. И вот громко зазвякал вокзальный колокол, машина где-то вдалеке прогудела, покатился, все нарастая и усиливаясь, железный лязг, и вдруг вагон дернулся, колеса нехотя заскрипели внизу, и поплыли за мутным стеклом окна огни Алатырского вокзала...

Казань, куда Степан так стремился, оглушила его невообразимым многолюдьем, гомоном, толкотней и шумом, и это всеобщее неостановимое движение вынесло Степана с платформы на привокзальную площадь и здесь оставило его для самостоятельного действия.

День был тусклый, холодный, моросил дождь со снегом, булыжная площадь блестела грязью, возле мостовой натекали огромные лужи, и лошади, то и дело подлетавшие к вокзалу с легкими рессорными колясками, разбрызгивали эти лужи на замешкавшихся прохожих.

А за площадью тесно стояли высокие каменные дома, а еще дальше, в мокром осеннем сумраке громоздились над домами белые церкви с тусклыми куполами и легко, как тени, стояли татарские мечети.

Оглядевшись, Степан двинулся за толпой каких-то мужиков, несших на плечах завернутые в рогожу пилы, — точно такие же мужики ехали с ним в вагоне, и он подумал, что это они есть. Но эти были другие, да и этих скоро потерял Степан, налетев на встречного человека в шинели с блестящими пуговицами.

Но вот стало уже темнеть. Степан устал, замерз, сапоги промокли, в пустом животе злобно и нетерпеливо урчало. Однако он не знал, куда идти, и уже искал, где бы присесть, отдохнуть, как вдруг его внимание обратилось на какую-то чудную башню: не колокольня, потому что колоколов Степан не увидел, не мечеть, потому что вместо полумесяца на огромной высоте раскинул черные крылья двуглавый орел. Да и сама башня была словно какой-то памятник — такой далекой древностью веяло от серых замшелых камней цоколя.

— Дядя, это чего такое? — спросил он у быстро шагавшего господина в ровной шляпе и черном пальто с бархатным воротником.

Господин удивленно остановился, поглядел на Степана, потом на башню и, улыбнувшись, сказал:

— Это, мальчик, башня Сююнбеки.

— Сююнбеки?.. — повторил Степан, как бы стараясь вспомнить, что означает это напевное слово.

Но, конечно, вспоминать ему было нечего, и господин, тотчас поняв это, сказал:

— Сююнбека — татарская царица, она жила триста лет назад. В ее честь и построена эта башня.

— Она была хорошая?

Господин опять улыбнулся.

— Она была красавица, мальчик, каких Казань с тех пор не видела. — И, отступив на шаг, повернулся и пошел своей дорогой дальше.

На вокзале в зале ожидания третьего класса все скамьи оказались заняты, и Степану пришлось топтаться на ногах, пока он не осмотрелся и не увидел в одном углу возле табором расположившихся цыганок свободное место. Мужчин в этом таборе не было — только малые ребятишки да женщины.

«Их мужья, может, где-нибудь бродят по своим воровским делам», — Степан вспомнил про тех двух цыган-конокрадов, с которыми расправились в Сутяжном. Одного из них тогда похоронили на скотском кладбище, другого увез с собой становой пристав. Вполне возможно, что среди этих цыганок есть и их жены. Возле этого табора и сел Степан, потому что ноги уже не держали его. Цыганки сначала притихли, завидев его, но потом, видимо догадавшись, что он ничего не понимает, застрекотали снова. От них отделилась одна молодая цыганка, на вид еще почти девочка, но с грудным ребенком на руках. Если бы она не кормила ребенка грудью, то можно было подумать, что она действительно девочка.