Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Для Степана навсегда осталось загадкой, из каких добрых побуждений и соображений взял его тогда на работу хозяин фотоателье Бродский.

Зима перевалила за вторую свою половину. Прошли рождество, крещение. Морозы ослабли. Жизнь Степана мало-помалу принимала более нормальный вид. Ютился он в фотоателье. Обедал в трактире, утром и вечером после занятий в училище кипятил себе чай и пил с белым хлебом и леденцами — это были его завтраки и ужины. Хозяин за работу платил не так много, но на еду все же хватало. У него теперь появилась возможность покупать бумагу, карандаши. И он вечерами, при электричестве, подолгу рисовал на память, что видел и замечал днем. О красках он еще не думал, до них очередь не дошла, сначала надобно постигнуть премудрость рисунка, как любил говорить учитель рисования в училище. Свою специальность в ателье — ретуширование — он осваивал вполне успешно. Ему пока что доверяли работу над негативами, где не нужно было омолаживать и лакировать модели, опасаясь, как бы он не переборщил. Работу он всегда выполнял вовремя, что особенно нравилось хозяину. Чтобы он не болтался без дела, иногда его привлекали на съемки, когда фотографировали людей из простонародья. Работа в ателье Степану нравилась, ничего лучшего он и не хотел. Однако и здесь имелись свои недостатки. Лично ему не принадлежал ни один день, даже воскресный. Ателье работало и по праздникам. Кроме старшего фотографа, жгучего брюнета с алыми, как у девушки, губами, имелись еще два помощника. Кто-либо из этих младших фотографов иногда брал с собой Степана, когда надо было идти по вызову. Но это не нравилось старшему, и вовсе не из-за неприязненных соображений. В ателье к Степану все относились хорошо, с уважением, знали, что он мордвин, приехал из далекой Симбирской губернии учиться в художественное училище.

— У тебя, друг, больно уж пиджак и брюки не в порядке. Сам рассуди, как придешь фотографировать свадьбу в таком затрапезном виде? — говорил старший фотограф.

— Как же тогда быть?

— Надобно привести себя в порядок, — с улыбкой отвечал старший.

— Я и без того латаю их каждый вечер, тут дыра на дыре, — возмущался Степан, имея в виду брюки.

— Ты вот что, попроси у хозяина аванс и купи новые, а эти выбрось.

«Хорошо сказать: попроси, а как это сделать?» — рассуждал Степан. Хозяин и без того ему оказал столько щедрости: взял на работу и каждую субботу выплачивает жалование, хотя он, Степан, все еще лишь на положении ученика. Правда, сейчас он уже не ученик, но все равно, надобно расквитаться за прежнее.

Бродский был внимательным человеком, он не мог не заметить, как плохо одет его работник, тем более, что у него было непреложное правило — всем сотрудникам появляться в ателье в безукоризненно опрятном виде. Этого требовали и профессия, и обстановка. К Степану, казалось, не относилось это правило. Хозяин его лишь предупредил, чтобы он сидел в ретушерской и поменьше ходил по ателье. Но вот как-то в начале весны, когда в Москве появились первые грачи, он пригласил Степана проехаться с ним на извозчичьей пролетке. Степан весьма удивился, не понимая, для чего хозяину вздумалось катать его. Все прояснилось несколько позже, когда на окраине Москвы они подъехали к невзрачному домику со ржавой вывеской: «Мужской портной».

— Привез к тебе молодого бедного художника. Одень его, пожалуйста, помоднее и как можно дешевле. У художников никогда не бывает денег и, к тому же, они народ непрактичный, — проговорил Бродский после короткого приветствия: «Шолом», обращаясь к старику-еврею с круглыми очками на кончике носа.

Со Степана сняли мерку на легкое весеннее пальто и костюмную пару.

— Ну, а шляпу и штиблеты купишь сам из жалования, я его тебе немного прибавлю, — сказал Бродский, когда они вышли от портного. — Кроме того, я хочу, чтобы ты дал честное слово, — продолжал он, — что останешься у меня работать до конца курса в училище. Сколько времени тебе там учиться?

— В Строгановском останусь только до весны, — ответил Степан. — Осенью перейду в школу живописи, ваяния и зодчества.

— Так уж и перейдешь? — недоверчиво улыбнулся Бродский, сверкнув двумя передними золотыми зубами. — Разве это зависит только от тебя?

— Конечно, нет, — сказал Степан. — Учитель рисования обещал познакомить меня с живописцем Касаткиным. Он показывал ему мои рисунки. Тому они понравились, велел привести меня...

— Тогда у тебя срок обучения увеличивается, — проговорил Бродский, немного подумав. — Обещаешь ли работать у меня до конца?

«Странные вещи спрашивает, — подумал Степан. — Куда же ему деваться, как не работать у него?»

— Обещаю! — ответил он твердо.

Разве мог он поступить иначе по отношению к человеку, давшему в трудное для него время кусок хлеба и кров? Степан и не подозревал, что здесь повторяется тот же случай, что и в Казани с Ковалинским, где он был дешевым и непритязательным работником, сделавшим за четыре года так много, а заработавшим всего лишь около полторы сотни рублей. Бродский, как и Ковалинский, быстро распознал характер и способности Степана. Обеспечивая его небольшим жалованьем вначале, он как бы вкладывал в него капитал, который впоследствии намеревался вернуть в десятикратном размере...

Осенью 1902 года по протекции живописца Касаткина Степан поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Вначале его приняли в приготовительный класс, но уже спустя два месяца перевели в головной. До этого он понятия не имел ни о теории искусства, ни о знаменитых художниках прошлого. И хотя по отзывам старших учащихся и мастеров, уже окончивших курс, преподавание теоретических предметов в училище находилось на очень низком уровне, Степану все это было в новинку, все ему нравилось. Он не пропускал ни одной лекции и не понимал тех, кто их находил скучными, а знания по теории искусства считал для художника необязательными. Главное, говорили многие, мастерство, а все прочее — чепуха. «Откуда же взяться мастерству, — рассуждал Степан сам с собой, — ежели не будешь знать, как работали, допустим, Рафаэль или Микеланджело?» Эти великие имена он впервые услышал только здесь, в училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь же впервые увидел репродукции и фотографии с творений великих мастеров прошлого. Смысл и значимость этих творений он постигал медленно и трудно, по мере того как накапливались собственные познания. А они накапливались не так быстро, как хотелось бы.

Степану не всегда и не все было понятно в лекциях. Да и как могло быть иначе? Из античной мифологии он знал лишь историю похищения Елены сыном троянского царя — Парисом. Об этом ему случайно рассказала жена алатырского иконописца, у которого он учился живописи. Зато он кое-что знал из библейских мифов. Библия была, пожалуй, единственной книгой, которую Степан время отвремени почитывал в бытность иконописцем. И теперь очень жалел, что читал ее не всегда внимательно.