Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

В полуоткрытую дверь тихо проскользнула Бертиль.

— Это убрать? — сказала она, кивнув на стол.

Степан махнул рукой.

— Как хочешь. Впрочем, уже поздно, уберешь завтра.

Немного помолчав, Бертиль хихикнула и спросила:

— Эти двое что, любовники?

— Кто любовники? — не понял Степан.

— Да те, что вышли последними? Они сейчас стоят в саду и целуются.

— Ну и черт с ними, пусть их целуются. У них, должно быть, не хватило терпения добраться до постели... Давай-ка, милая Бертиль, мы с тобой выпьем на сон грядущий.

Он отложил трубку, налил в бокалы вина и присел на стул. Она смеясь плюхнулась к нему на колени, обвив руками его шею...

Над скульптурным портретом Александра Второго Степан работал без особого подъема. Ему не нравилось его усатое лицо с пушистыми бакенбардами, чем-то оно настойчиво напоминало ему городового из далекого Алатыря. Работа продвигалась медленно. А тут еще Бутов без конца выговаривал, зачем, дескать, он связался с царской фамилией, согласившись делать портрет российского монарха, укокошенного народовольцами. Степан оправдывался, как мог, доказывал, что он всего лишь художник и в равной мере обязан лепить и богов, и чертей. Бывали моменты, когда он бросал работу над портретом и снова принимался за голову Христа, которую так и не сумел закончить к выставке. Он не хотел идти уже проторенным путем, не хотел выставлять работу, выполненную в традиционной манере, искал что-то свое, собственное... Вечерами, подвесив электрическую лампу поближе к дивану, он перечитывал Евангелие. Бертиль смеялась над ним:

— Ты же безбожник, никогда не ходишь на мессу, зачем читаешь эту книгу?

Эта простая девушка многого, конечно, не понимала. Для чего, говорила она, возиться, например, с этим Христом, за голову которого, может, никто не заплатит? А вот за мраморный портрет русского царя Степан обязательно получит кругленькую сумму. Зачем же он его забросил? Однако предсказание Бертиль не сбылось. Работа над портретом Александра Второго не принесла Степану ни материального, ни духовного удовлетворения.

В один из дней в конце февраля к нему в мастерскую зашла Моравская и передала приглашение от дочери Башкирцевой непременно посетить ее. По вторникам у нее обычно бывали большие приемы, где собиралась русская знать, проживающая в Ницце. Степан не отказался посетить эту милую и внимательную женщину и в ближайший вторник пошел к ней с Моравской и Алисовым. На этом приеме Степан увидел и светлейшую княгиню Долгорукову-Юрьевскую. Она с ним приветливо разговаривала, спросила, как продвигается работа над портретом ее покойного мужа. Степан уверил ее, что все идет хорошо и, кстати, попросил, чтобы она взглянула на него, может, что посоветует изменить, исправить. Она обещала на следующий день прислать за ним экипаж. Но экипаж к условленному часу не прибыл. Тогда Степан сунул портрет в мешок и понес его на себе. Каково же было его удивление, когда швейцар сказал, что его не велено принимать. Он никак не мог понять, что произошло, возмущался, кричал, пока швейцар не пригрозил вызвать полицию, если он со своим грязным мешком сейчас же не уберется отсюда. Позднее Степан узнал от дочери Башкирцевой, что один из ее гостей, присутствовавший тогда на банкете, настроил Долгорукову против него, рассказав о его связях с социал-демократами и анархистами.

Незаконченный портрет царя так и валялся в углу мастерской. Сначала Степан хотел его разбить, но потом раздумал: жаль было терять мрамор. А вскоре ему нашлось другое применение. Степан был знаком с одним ниццким художественным критиком, писавшим отчет о выставке, неким Рисса — полуфранцузом-полуитальянцем. В одно из посещений он дал Степану понять, что не прочь ему попозировать для портрета. Твердой договоренности об оплате не было, Степан считал, что это разумеется само собой. Он удалил с незаконченного портрета Александра Второго нос, усы и бакенбарды, превратив его в обыкновенную болванку, и принялся высекать портрет Рисса. Когда он был уже готов, художественный критик без зазрения совести предложил скульптору нечестную сделку: он, де, напишет о нем хвалебную статью, и они будут в расчете. С горечью подумав о том, как не повезло такому хорошему куску мрамора, Степан взял молоток и прямо на глазах у Рисса разбил портрет вдребезги, а самого его выставил из мастерской...

Степан так и прожил ниццкую зиму в своем сарае без печи. Да и надобности особой в ней не было. Бертиль аккуратно приносила ему теплую воду, когда он работал с глиной. Зная о его пристрастии к чаю, она всегда держала на плите чайник с кипятком. Стоило ему показаться под окном кухни и махнуть рукой, как она мигом бежала к нему с чайником. Чай он себе заваривал в большой эмалированной кружке вместимостью в пол-литра, из нее и пил. Он редко куда отлучался из мастерской, не считая вечеров, когда бывал у дочери Башкирцевой или у Моравской, хотя знакомых у Степана в Ницце завелось предостаточно. Даже к Алисову ни разу не заходил, а он был одним из частых его посетителей. В знак дружбы Степан сделал с него хороший портрет в мраморе и подарил ему безвозмездно.

Самым значительным событием в жизни Степана в Ницце была встреча со многими видными русскими революционерами-эмигрантами на праздновании девяностовосьмилетия со дня рождения Герцена, по традиции отмечаемого каждый год. Здесь собрался цвет русской эмиграции различных убеждений, всяк по-своему считающий Герцена одним из основоположников революционных идей в России. Степана сюда привел Бутов. Пришли они с небольшим опозданием и, пока в снятом специально для этого торжества зале произносились пламенные речи, стояли в проходе, так как все места были заняты. В перерыве Бутов познакомил Степана с Германом Александровичем Лопатиным, бывшим известным народовольцем и узником Шлиссельбургской крепости. Лопатину тогда уже перевалило за шестьдесят пять лет, он сильно сутулился, но старался держаться бодро. Лопатин подвел Степана к Плеханову, стоящему в тесном окружении своих сторонников.

— Так вот он каков, наш Эрьзя! — произнес Георгий Валентинович, обдав его теплотой своих внимательных глаз. — Видел на выставке вашего «Осужденного». Восхитителен! Вы этой скульптурой здорово утерли нос кое-кому из европейских служителей искусства для искусства...

Степан был польщен высокой оценкой его труда, высказанной значительным человеком в такой по-русски простой форме, во всех отношениях близкой ему самому. Поздно вечером, когда они с Бутовым пробирались по тесным и кривым улочкам старого города домой, он с волнением сказал:

— Следовало бы сделать его портрет, да разве он согласится позировать, ему, должно быть, чертовски некогда.