Петроний Аматуни - Избранные сочинения в трех томах. Том 2. Если б заговорил сфинкс

— Я думал, ты прыгнешь с огня, как саранча! — крикнул один.

— Я чуть не умер, когда ты кинул в нас змеей, — признался другой.

— Даже крокодил — виновник ужаса в воде — не холодил меня так! — подтвердил третий.

— Будь славен и впредь, отчаянный! — крикнули ему девушки.

Акка едва успевал собирать подарки и нагружать ими корзины на спине ослика. Даже когда все было убрано — городские власти строго следили за чистотой столицы! — и Миу погнал хворостинкой гусей домой, а за ним пошли Кар и Акка, к их ослику все еще подбегали то один, то другой и кидали подарки в корзины.

Кар весело отвечал провожающим, и по всему было видно, что он и сам был доволен сегодня собой, своим выступлением, а может быть, и еще чем-то...

День, когда везир велел Анхи и его младшему брату Мериптаху явиться к нему, ознаменовался событием, немаловажным для Кемта: утром дочь царя Рэхатра родила сына.

Радость вельмож неподдельна. Рождение царевича укрепило их надежду в скором времени пристроить своих сыновей в его свите. Многие из их дочерей — те, что еще появятся в будущем! — возможно, пополнят гарем молодого отпрыска царского рода.

Сегодня важно успеть в числе первых поздравить фараона с внуком, одарить младенца, погреться у костра царской радости — и кто окажется ближе, тому будет теплее.

— Хорошее предзнаменование, — успел шепнуть брату Анхи, когда курьер пригласил к везиру.

Мериптах кивнул и вслед за Анхи шагнул в большую светлую комнату. В дальнем ее конце, у квадратного окна с цветастой шторой, на ковре сидел царский сын Иунмин. Облокотясь на расписную подушку, он держал в руках длинный трехгранный стебель папируса. Сорок свитков с записями законов лежали перед ним на низком эбеновом столике.

По правую руку от него, скрестив ноги, сидел писец со своими принадлежностями и стоял в почтительной позе начальник кабинета. По левую — докладчик.

Братья приблизились к везиру на длину стебля, пали ниц, потом выпрямились и сели, поджав ноги.

— Мудрый Анхи, строитель нижнего заупокойного храма царя, обратился с прошением от имени своего младшего брата, скульптора Мериптаха, — доложил чиновник.

— Письменно? — поинтересовался везир.

— Да, муж правды, они написали все по форме, — подтвердил докладчик.

— Говори, — везир повернулся к Анхи.

— Позволь, премудрый, поздравить тебя с рождением племянника — усладой твоих очей!

— Спасибо, Анхи, тобою сказанное приятно мне. Как идет строительство?

— По воле богов. Еще порадую тебя: на брата моего Мериптаха с неба упало вдохновение... Задумал он скалу, что возле нашего строительства, оживить скульптурой в образе льва с головой и лицом твоего отца, нашего царя, владыки Обеих Земель, да будет он жив, цел, здоров!

С первых же слов Анхи Иунмин уловил всю необычность замысла, и на лице его отразилось сильное волнение.

— Воистину боги озарили твоего брата! — воскликнул он, выслушав прошение.

— Тобою сказанное повторил ранее брат твой Мериб, начальник строительных работ царя.

— Он уже знает? — обрадовался Иунмин.

— Дозволь доложить... — робко вмешался в разговор курьер.

— Говори.

— Начальник белой палаты, казначей, брат твой Сехемкарэ, следует сюда...

— Торопи его, торопи. Он очень нужен сейчас!.. А, вот пришел ты, брат, пришел ты в самое время. Садись, прошу тебя, слушай мною говоримое.

Пока высокопоставленные вельможи обменивались мнениями, Мериптах исподволь рассматривал их самих, длинные одеяния — привилегию высокорожденных, — всматривался в их лица. Он впервые видел их так близко и впервые был в таком важном присутственном месте. Наблюдая за тем, как оживлялось лицо Сехемкарэ, он понял, что дело его осуществимо, на душе становилось легко и свободно, а мир — в эту минуту — казался ему населенным лишь добрыми, счастливыми людьми.

— Брат твой, Анхи, — обратился наконец Сехемкарэ к архитектору, — оправдывает свое имя: он действительно любим богом Птахом, говорю я! Обещаю тебе уговорить Хем-ефа утвердить ваше прошение...

— Благодарю тебя, начальник двух житниц, — пал ниц Анхи. — Позволь предсказать тебе долгую жизнь. Друг мой Кар учил меня распознавать долголетие на лицах людей.

— Хорошо, Анхи, хорошо, говорю я.

Если б знали они тогда, что оба будут жить при пяти фараонах! Что не раз еще вспомнят этот разговор...

— А каково мнение главного скульптора Белых Стен Рэура, который находится сейчас в южных каменоломнях? — спросил Иунмин.

— Думал я об этом, муж правды, — горячо отвечал Анхи. — Дозволь направить брата моего к нему для совета?

— Дальний путь, — задумался везир.

— Но ему все равно необходимо время, — убеждал Анхи. — Время нужно, чтобы сделать модель из глины, увидеть в себе готовую скульптуру, каждую мелочь...

— Хорошо сказанное тобою, — согласился везир. — Пусть едет, а мы доложим Хем-ефу.

...Братья снова на оживленных улицах Белых Стен. Они идут, не обращая внимания на прохожих, окрыленные успехом и жестикулируя, как бы лепя в воздухе величественного Шесеп-анха.

И кто бы мог подумать сейчас, глядя на них со стороны, что вот идут два этих человека, задумавшие нечто невиданное доселе, достойное пережить даже всех фараонов Кемта!..

«Слово труднее всякой работы!..»

Прав, воистину прав был многоопытный Птах-хотеп, однажды, тысячелетия назад, написавший эту фразу в своих поучениях.

И перо есть, и бумага, а... слов — нужных, единственных, выразительных — маленькая горстка. И ту сидишь и перебираешь, как рис из замусоренного мешка: не знаешь, что проще — выгребать сор или выискивать драгоценные зерна.

Кто сможет описать каирский базар Хан-аль-Халили, где вот уже сотни лет происходят ристалища мастеров и ценителей, умельцев продать и гениев, наловчившихся купить только то, что им нужно?

Более достойные, чем автор этих строк, считают каирский базар вторым после истамбульского, а тот — вторым после багдадского. Не бывал я в Багдаде, а под крышей истамбульского базара бродил. Нет, не то, друзья мои, совсем не то! Там более благоустроенно и четко распланировано — это верно. Зато на каирском базаре любой запутается!

Зайдешь в одну лавку — и ладонью прикрываешь глаза, до того нестерпимо сияние медных тазов и кувшинов, старинных ламп и кальянов. Приметив какую-то дверь, толкаешь ее, но... вместо улицы снова попадаешь в лавчонку, где несколько прохладнее и еще светлее от звонкого сияния серебра.

Хочешь выйти на воздух? Ступай вон в ту дверь... Но будь внимателен — улица узка, и ты, идя по ней, невольно задеваешь плечами гирлянды золотых украшений, что висят по сторонам, как шнурки для ботинок.