Павел Загребельный - Шепот

Умостились за столиком. Гизела, впервые за все его пребывание в Вальдбурге, пристально взглянула на flpet му, капризно скривила губы, сказала:

- Кавалеры должны угощать дам.

Это звучало как издевательство: кавалеры, угощать… Никакой он не кавалер - просто приживал, в карманах которого при самом тщательном обыске не нашли бы и пфеннига. Но думать ему не дал кельнер, плоскостопый старикан, подлетевший откуда-то сбоку, никем из них не замеченный, выхватил из-за спины две высоких бутылки темного стекла, поклонился дамам, кивнул мужчинам, умело откупорил обе бутылки, обмахнул их салфеткой, тоже выхваченной из-за спины, звякнул бокалами и, на ливая прозрачную шипучую жидкость, сказал:

- Вам - от одного господина.

Ярема попытался найти глазами того, в мышином костюмчике, легко отыскал его среди возбужденной толпы.

Тот смотрел в их сторону, скучающий и равнодушный, смотрел так, что и не поймешь: на них направлены его бесцветные глаза или на тех, кто сидит сзади них, или же просто в противоположную стену.

Женщины смеялись. Что-то говорил кузен, бывший пехотный капитан, избежавший лагеря для военнопленных только благодаря тому, что был именно пехотным капитаном, а не гауптштурмфюрером СС, а еще благодаря тому счастливому обстоятельству, что конец войны застал его не на Восточном фронте, а на Западном. Ярема ничего не замечал, сидел, углубившись в собственные мысли, вернее, и не мысли даже, а в какие-то отрывки ощущений.

Вернула его к действительности белокурая, немного вульгарная особа, которая подскочила к их столику и пригласила Ярему танцевать. Он несмело поглядел на Ризелу, та милостиво улыбнулась ему: «Я разрешаю вам потанцевать, мой славянский раб». Ярема попробовал в ответ улыбнуться, но ничего не вышло. «Славянский раб» - это было слишком даже для него, наихудшим же было то, что женщине ответить он ничего не мог. Если бы на ее месте сидел мужчина, тогда другое дело! А так…

Он неуклюже поднялся, качнул головой Гйзеле, имитируя поклон, пошел за белокурой выдрой, которая вихляла перед ним бедрами, проталкиваясь сквозь потные тела.

Он не знал, почему она выбрала именно его. В этом безумии была своя прелесть. Дать облепить себя цепкой паутиной пьяняще-сладостных звуков. Касаться гибкого и горячего чужого тела, о котором мог только мечтать. Видеть перед своими глазами чужие глаза со страстными огоньками в зрачках, яркие губы, сочные, как кусок мяса для умирающего от голода.

Он бы перетанцевал не только эту разношерстную толпу, не только этих бывших недобитых эсэсовцев и тонкошеих сопляков, выкормленных брюквой и постными американскими галетами, он перетанцевал бы весь этот мир! Кельнская вода, брикет из бурого угля, кофе, завариваемый по пдть раз, вставные зубы и взятое взаймы здоровье - что это за край! А он когда-то танцевал аркан - народный танец. Гуцульские парни в белых расшитых штанах. В шляпах с цветочками, в праздничных безрукавках. Клали друг другу руки на плечи. Не руки -молодые буковые деревца, которые не согнешь, а плечи - кремень. И плечо к плечу - в круг, и голова к голове, а ноги вразбег, мускулистые, жилистые, будто сплетенные из стальных проводов, неутомимо и безудержпо несутся в пляске, все быстрее, быстрее, все стремительнее и неистовее.

Ой, плетенi рукавицi плетенi, плетенi,

На менi ci mкipa трясе, як на веретенi.

Гай-гай, то было когда-то, словно вчера было, а теперь он здесь, среди этих чужеземцев, что трясутся, как студень, под эту музыку.

Но некуда было ему применить дикую силу, которая накопилась в его молодом теле, обрадовался этой светловолосой и яркогубой и кружил ее, вертел до черноты в глазах посреди сотни потношеих пар, а у самого голова задурманена только одним: наброситься на эту лялю и сожрать ее, чтоб только хрустнула!

Не знал, кто она и откуда, как ее зовут - зачем? Закручивал ее в тугой вихрь, как сам когда-то ввинчивался в тесный круг нескончаемого аркана. Не выдержала!

Повисла у него на руках, завела глаза под лоб, простонала:

- Нужно что-нибудь выпить.

И потащила его сквозь толчею и шарканье к сверкающей стойке, где суетился квадратный мужчина с лицом широким, как портновские ножницы.

Булькал из высоких бутылок, взбалтывал, переливал из бокала в бокал, чтобы тебе счастья не было, как ты это проделываешь. Пили горькую муть, точно разведенные порошки. Сливовицы бы!

- Меня зовут Эрна, а тебя? - сказала она и, стрельнув голубыми глазами через бокал, пустила в него всех чертиков-бесов.

- Ярема.

- Ерема? Странное имя. Ты не немец?

- Разве не видно?

- Женщине никогда не отвечают вопросами. Ты дурно воспитан. Но танцуешь гениально. Я люблю сильных мужчин. Ты американец?

- Нет, - ответил он. - Какой из меня американец?

- Так кто же ты?

- Украинец.

- Украинец? А что это такое?

- Ну, - он замялся. Задушил бы эту дурищу! Не знает что такое украинец! - С востока, оттуда…

- А-а,- она вытаращилась на него, как на домового. - Так ты советский? Москва?

- Не Москва, не Москва! - зло крикнул он. - Украина!

- Понимаю. Киев.

- Не Киев! - он хотел крикнуть: «Ненавижу большевистский Киев!», но сдержался. Перед кем и для кого? Сказал спокойнее: - Львов.

- Львов? Никогда не слышала.

Он уже ненавидел ее. Перед ним было не обольстительное создание - заклятый враг. Всех, кто не разделяет его мыслей, уничтожать! Убивать! Но не убил Эрну, а мрачно объяснил:

- Львов, то есть Лемберг.

- О-о, в Лемберге был мой кузен. Он рассказывал… Мы еще потанцуем, не правда ли? Я сразу заметила в тебе что-то необычное, экзотическое. Лемберг… А как ты танцуешь! Чудо!

Из расколыхавшейся толпы выплеснуло Гизелу. Дошатываясь, громко смеясь, она схватила Ярему за локоть, пьяно воскликнула:

- Славянский раб, я тоже хочу танцевать!

Он даже почернел. Кулаки стиснулись сами собой, тонкий бокал хрустнул в руке, стекло врезалось в ладонь.

- У тебя кровь, - испуганно сказала Эрна.

- Не имеет значения, - спокойно молвила Гизела. - Когда нет войны, мужчины должны причинять себе раны хотя бы бокалом.

Возвращались домой поздно, далеко за полночь. Теперь Гизела сидела ближе к Яреме, на поворотах, прижимаемая силой инерции, хваталась за него, деланно вскрикивала, заливисто смеялась. Он вспоминал, как протанцевал все время со своею хозяйкой, вспоминал, как поначалу смущала близость ее тела, а потом стало противно. Сзади подсвечивала им какая-то машина. Она упорно держалась позади, не отставала, но и не проявляла желания перегнать их, когда кузен -умышленно уменьшал скорость. Когда фары задней машины особенно ярко светили в тыловое стекло, Гизела демонстративно клала голову на плечо Яремы, а то еще и вытягивала голую руку, как бы обнимая своего соседа. Ярема не знал, зачем эта игра. Он снова замкнулся в кругу своих переживаний, снова терзала его мысль о неполноценности, от которой не было спасения в этой проклятой стране. Пьяные заигрывания хозяйки не трогали его, он знал: все кончится завтра, как только протрезвеет голова фрау Гизелы. Гизела не захотела, чтобы кузен подвозил их к самому дому, она заявила, что охотно пройдется с паном Яром, чтобы хоть немножко глотнуть свежего воздуха, которым не дышала с того времени, как вернулся Вильфрид. Они остановились, и подсвечиватель тоже остановился, наверное, ждал, что будет дальше. Когда кузен отъехал, неизвестная машина еще стояла и тронулась только тогда, когда медленно пошли Гизела и Ярема. Теперь Гизела откровенно повисла у Яремы на плече, обняв его за шею, мурлыкала, чтобы он тоже ее обнял, - у нее подгибаются ноги. Он осторожно обвил ее своею крепкой рукой, заботливо поддерживая, повел. Машина сзади тихо поехала вслед за ними и сияла, сияла своими огненными шарами, выслеживая каждый их шаг. Гизела жалась к Яреме теснее и теснее, он ощущал ее всю, в нем снова пробуждалось что-то дикое и безудержное, и когда она, может, шутя, слабо простонала: «Поцелуй меня», он, не колеблясь ни мгновения, нагнулся над ее лицом и схватил в свои губы горячее, как уголек, терново-терп кое. Машина ударила им в спины ослепительными лучами фар, ревнула мотором и помчала в ночь, оставляя их наедине с тьмой.