Павел Загребельный - Шепот

Когда переступил порог, ударил в нос запах дешевых сигар, старой амуниции, многолетнего мужского одиночества. Знал, этот запах еще из иезуитских колледжей, из эсэсовских казарм и из бандеровских схронов. Это был стойкий, невыводимый запах, одинаковый для всех стран и для всех тех мест, где осуществлялось насилие над человеком. Разница только в том, что раньше он попадал в такую атмосферу в роли хозяина, господина и тогда даже не замечал этого гнетущего смрада, теперь же очутился в роли жертвы, и первое, чем был наказан, - это прокисшим полицейским ароматом, который обещал только одно: безнадежность.

Гизелу повели вслед за комиссаром, а Ярему передали в руки надзирателя, который выглядывал из-за стальной решетки, как дикий зверь из клетки. Надсмвтрщик щелкнул ключом, впустил Ярему в свои владения, показал рукой вдоль темного коридора, тщательно запер главную решетку, пошел за узником. По обе стороны коридора тоже были решетки, уже поменьше главной, сквозь них виднелись камеры - прямоугольные каменные мешки с деревянным топчаном, как в концлагере, табуретом, столиком и вонючей парашей у порога. В двух-трех камерах сидели спиной ко входу мужчины. Пьяницы, воры, авантюристы, убийцы? Кто знает! Когда Ярема остановился возле камеры под номером шесть, надсмотрщик крикнул: «Стой!», медленно подошел, оттиснул узника в сторону, ловко отпер решетку, показал Яреме на руки, тот беспомощно выставил их перед собой, надсмотрщик умело снял наручники, толкнул Ярему в камеру.

- И смотри у меня: не пытайся удрать или еще что! - пригрозил тяжеленным кулачищем. - Я служу здесь сорок лет, видел всяких субчиков, гиммельгерр-готтсакрамент! У меня еще никто не ускользал!

Щелкнул замок. Ярема прошел в глубь камеры, зацепился ногой за привинченную к цементному полу табуретку, неуклюже сел. Счастливейшим человеком представлялся ему теперь даже этот ключник, который в течение сорока лет сажал сюда всех во имя всех. Он слуга справедливости, а справедливости боятся все, даже сильнейшие, и всегда выставляют ее как щит, и кто-то должен нести этот щит через годы, поколения, правительства, системы, и тот кто-то, если присмотреться повнимательнее, окажется мизернейшим существом на манер этого полицейского ключника, но для брошенных за стальные решетки он всегда был и будет наивысшим олицетворением государственной мощи, закона и права.

Ярема сидел долго, сидел неподвижно, застыл на стуле, до него не долетал ни единый звук из окружающего мира, вздрогнул, когда позади него вырос ключник, поставил на столик кружку, металлическую мисочку, положил алюминиевую солдатскую ложку.

- Завтракать! - крикнул надсмотрщик. - У нас демократическая страна! Мы не морим узников голодом, гиммельгеррготтсакрамент! И советую герру не привередничать. Здесь каждый должен съедать все, что дают, чтобы иметь достаточно сил, когда придется отвечать перед законом. Кто герр есть? Поляк? Серб?

Ярема молчал.

- Ладно, ладно. Я не настаиваю. Отвечать на вопросы заставит наш герр комиссар. У него заговоришь. Любой заговорит. Го-го! Мы с герром комиссаром…

Он все же прикусил язык, чтобы не аттестовать еще и герра комиссара как давнего служаку, хотя Ярема, собственно, и не сомневался на этот счет. Да и не все ли равно, сколько и кому служит герр комиссар. Не был бы этот, был бы другой. Не в этом дело. А в чем именно, он и сам не знал. Ждал, когда поведут для составления первого протокола, так как догадывался, что должны хотя бы для формы составить такую бумагу, прежде чем станет перед судебным следователем. Наверное, Гизелу сразу повели в канцелярию, чтобы закончить все формальности, не заставляя ее ждать. Захотели проявить хотя бы учтивость, оказав предпочтение женщине. Что же, он может подождать. Спешить ему некуда, вообще нет у него никаких планов, никаких желаний.

Прошел по камере взад-вперед. Четыре шага вдоль, три поперек. Грязные кирпичные стены, запятнанные, поцарапанные, кирпич лоснится от застарелой грязи, сырости. Кое-где кирпичины выщерблены, словно бы узники пытались проломиться сквозь стену. Если бы и пробились, то в… другую камеру. Над топчаном на стене увидел надписи. Нагнулся, попробовал прочитать. Разноязыкие автографы, видимо, последние слова людей, которым не к кому было обратиться перед смертью, кроме как к этой обожженной в немецких печах глине. Вот итальянец: «Мадонна миа, завтра меня убьют. Паоло Минерви». Француз Жюль Ашар выцарапал одно только слово - наигрубейшее французское ругательство. Больше нечего было оставить миру, который обошелся с ним так жестоко. Много было надписей немецких. И вдруг: Слюсаренко! Украинец! Тоже коротко: «Не сдался и тут». Значит: погиб, как и те. Погиб, но не сдался. И еще написал: «Слюсаренко с Украины». Мог написать так, потому что и здесь думал об Украине и боролся за нее. А о чем думать ему? И за что бороться? Только за себя, за свое существование, проще говоря - за собственную шкуру. Выкручивайся, чтобы из твоей шкуры не сделали барабан, какой он видел вчера в танцзале. Как бахал тот дурень в туго натянутые бока своих барабанов! Ужас!

Перед обедом его повели к комиссару. Комиссар сидел в небольшой казенной комнате со старой, еще довоенной мебелью, чуть в сторонке примостилась машинистка, прыщеватая, с большим бюстом. Ярема поглядел на стены. Голо. Ни распятия, ни портретов. Распятие, наверное, выбросили, когда доктор Розенберг вводил в Великогермании новую религию; портрет фюрера, который, конечно же, висел тут десять или двенадцать лет, выбросили в сорок пятом. А ныне чей повесить? Разве что президента Трумэна? Но ведь они немцы. Они же строят свое государство. Осенью созывается бундестаг. Германия получит своего президента и канцлера. Доживет ли он, Ярема, до осени?

Комиссар пригласил сесть, предложил сигарету. Ярема поблагодарил, сказал, что не курит. Собственница бюста обрадовалась:

- Наконец-то хоть один порядочный человек в этой коптильне! Сегодня даже эта женщина и та…

- Я бы попросил фрау закрыть свой ротик на замок, - сухо сказал комиссар. - Начнем. Прошу отвечать на вопросы. Фамилия, имя? Можете назвать любое, дела это не изменит, так что лучше говорить сразу всю правду. Герр атеист или верит в бога?

- Я священник! - гордо ответил Ярема, чтобы хоть в чем-нибудь иметь преимущество над этим прислужником всех возможных властей.

- Даже? - удивился комиссар. - Любопытно. Но мы отходим от заведенного порядка. Я сам его нарушил. Итак, фамилия, имя?

Ярема назвал. Год рождения, место рождения, все шло в заведенном с незапамятных времен ритме и порядке, пока не споткнулись на слове «подданство».

Ярема ответил, что подданства не имеет. Комиссар настаивал, что надо занести в протокол хотя бы прежнее его подданство, и никак не мог взять в толк, что Ярема никогда не принадлежал ни одной стране. «Этого не может быть, это просто невозможно!» - вскипел он. «Ax t как это романтично!»- вставила машинистка… Комиссар снова посоветовал ей придержать язык, она оскорбилась и уже более не отзывалась ни единым словом, только щелканьем машинки проявляла свои чувства - сочувствие к Яреме и откровенное презрение к комиссару. Выстукивала его вопросы с такой силой, что, казалось, разобьет машинку вдребезги. Зато Яремины ответы - мягко и старательно и все посматривала на него, надеясь, что он подарит ей хоть один взгляд, но у того было достаточно забот с протоколом, чтобы затевать флирт.