Павел Загребельный - Шепот

Еще немного походили между буков. Нелютов подумал было, не оказать ли капитану про анонимку, посмеялись бы вдвоем над клеветником. А потом решил: не надо! Зачем портить настроение еще одному хорошему человеку? Вот ходит воэле него, счастливый человек, счастливый всем: службой, жизнью, любовью, своим местом в жизни. А узнает, как подбираются кроты под него, и пропал покой, пропала уверенность в собственных силах, пропало счастье! Разве ж может человек быть счастливым после анонимки!

А капитан нравился полковнику все больше. Парни-штабисты удивительно метко охарактеризовали его: «Скромный, сдержанный…» И о том, что он, Нелютов, командным голосом не владеет, тоже правильно когда-то писали. Ибо не всегда и надо владеть командным голосом.

Прощаясь, он подмигнул Шепоту:

- На крестины пригласишь?

- Непременно, - ответил капитан, и его бровь так симпатично поднялась, словно бы приветствуя полковника, что Нелютов уж совсем легко засмеялся и добавил уже из машины:

- Только чтобы сын был, а то дочки мне уже… Ох!

Все начинается с «А». Везде и всюду все начинается с «А», и тут уж ничего не попишешь, не мы заводили этот обычай, не нам его и ломать. Вот и прутся вперед те, что на «А» да на «Б», а те, что на «Ч», «Ш», «Щ», подождут, они еще имеют время, те парни всегда имеют время. Чудеса! Хорошо еще, когда берут. Тогда оно как-то легче, можно и подождать, торопиться, собственно, некуда. А когда дают? Тем, что на «А» и «Б», всегда достаются лучшие куски, а уж тебе может и совсем не хватить или же выпадет такая ничтожность, что только тьфу!

За время пребывания в учебном отряде Чайка наслушался всякого про заставы. Заставы в горах над чертороями и ваставы в ласковых шумливых лесах; заставы на околицах живописных сел, над которыми каждое утро поднимаются сладковатые дымы и пахнет свежим хлебом, испеченным на капустном листе, и домовитостью; заставы у речек, полных рыбы; заставы в бывших графских имениях (и ты спишь в комнате с разрисованным потолком, под всякими там купидонами и купидонессами!) и в домах из дикого камня; заставы с легкими участками границы, такими, где можно проехать по «дозорке» на машине, и заставы, которые имеют в своей. «собственности» с десяток крутых обрывистых шпилей, и ты, заступив в дозор, должен вскарабкиваться и снова спускаться десять, двадцать раз вверх и вниз, железные ноги надобно иметь, железное сердце, железное терпение - горе несчастливцам, попадающим на такую заставу!

- Пока писаря выколдовывают над нашей судьбой,- сказал Чайка хлопцам, - пойду, пожалуй, подразню немного собак на прощание, ибо раз ты на «Ч», то не жди спасенья ни от кого - ни от царей, ни от богов, а также и от писарей! Ну, кто со мной?

Желающих не нашлось. Уж чему-чему, а дисциплине в учебном отряде все научились прежде всего, и каждый теперь знал, что ни единого щага без разрешения командира шагнуть не может. Кроме того, каждому хотелось как можно скорее узнать, что же пошлет ему судьба. Пришлось Чайке отправляться в задуманную экспедицию в одиночестве.

Когда идут обычные занятия и между корпусами и на плацах то тут, то там группами и по одиночке маршируют будущие пограничники, и в окрестных перелесках тоже зеленеют фуражки, и по зеленым травам топчутся новенькие сапоги, то ты проскальзываешь совсем незаметно, перебегаешь сосновый борок, изображая озабоченность, следуешь по крутой тропке на сухой песчаный бугор, такой себе сосредоточенный исполнитель приказа непосредственного командира, - и никто среди общей деловитой возни не догадается, что Чайка попросту сбежал из своего отделения, из которого сержант выжимает стона дцать потов на строевой подготовке, сбежал, чтобы…

На сухом песчаном бугре, между двух сосновых боров, лежало царство, которое Чайка окрестил «Собакией». Каре из деревянных узеньких домишек двухметровой высоты, тесный четырехугольник зеленого двора, густой спорыш и вездесущие одуванчики в дворике, сосны склоняются с двух сторон над деревянными причудливыми домишками, сколоченными из крепких дюймовых досок, проволочные прозрачные сетки вместо передних стенок и дверей, и в каждом - четвероногий житель, будущий друг пограничника, служебный пес. Сколько их там было -двести, или пятьсот, или тысяча? Чайка не знал и никогда не считал. Откуда взялись они в Собакии? Какая разница! Овчарок могли подарить пограничникам пионеры (приезжали целой делегацией, били в барабан - тум! тум! тум!- трубили в горн, командуя: «Смирно! Равнение на командира учебного отряда» и т. д., докладывали-мы, пионеры такие-то и такие-то, вырастили для наших доблестных пограничников столько-то и столько-то собак и т. д.). Но какое уж там «Смирно!» и какое «равнение», когда пионерам хотелось увидеть так много: и офицера, который шел, кажется, именно к ним, и бравых сержантов, выводивших своих ученых собак… Детские головки вертелись, горели любопытством глаза: новый неведомый мир открывался этим мальчишкам и девчонкам, неведомый и манящий. А бывало, что собак просто покупали у горожан, которые увлекались собаками, несмотря на квартирный кризис, и вынуждены были продавать овчарку только тогда, когда она вырастала и вставал вопрос: кто кого вытолкает из тесной квартиры, и хозяин выбирал жертвой все-таки собаку и продавал ее, хотя клялся и божился, что отрывает кусок от собственного сердца. Чайка и сам вырос в городе и много видывал собаководов, собаколюбов так же, как и собаконенавистников, но никогда не задумывался над путями собачьих странствий, собачьи судьбы не становились предметом его любопытства, поэтому и тут, хотя сразу увидел столько собак, не заинтересовался ни их происхождением, ни их количеством - просто понял, что сможет хоть иногда дать отдых чрезвычайно напряженным от постоянной серьезности нервам, и потому выбирал каждую свободную минутку, чтобы проскользнуть в Собакию и поднять там бунт.

Делал это Чайка поразительно просто. Забегал в четырехугольник зеленого дворика, подскакивал к любому домишке, ударял плечом о дощатую стенку, ощеривался сквозь проволочную сетку на застигнутого врасплох пса и что было мочи лаял на него: «Гав!»

Реакция у собаки была мгновенная. Ходила она по своему домику, или дремала, или даже сладко спала, пригретая солнышком, она буквально взрывалась от Чайки-иого «гав!», летела прямо на проволочную сетку, ударялась о нее длинным выгнуто-напряженным телом, отброшенная сеткой, падала на землю и уже тогда посылала Чайке свое собачье проклятие, свою ненависть: «Гав! Гав! Гав!»

Это был сигнал, чтобы вся Собакия мигом всполошилась, желтые, волчье-серые, рыжие, черные ее жители бросались к прозрачным проволочным сеткам, чтобы разглядеть напавшего, могучими лапами сотрясали свои домишки, зловеще разевали острозубые пасти, лаяли, еще не зная, на кого и зачем, а Чайка бежал вдоль будок, подпрыгивал, подсвистывал, показывал овчаркам язык, останавливался на мгновение возле некоторых особенно страшных псов, бежал дальше и, когда уже все вокруг кипело и бесилось, падал посреди дворика в зеленую мягкую траву, катался, заливаясь смехом, а на него со всех сторон собаки вылаивали свои неисчерпаемые запасы злости, выработанной у них на протяжение многих месяцев ежедневных тренировок.